Страница 31 из 70
Стекла глядели влажные. А солнце светило яркое. И казалось, что стекла плавятся от солнца — до того хорошо было утро.
На пороге мать обнималась с Софьей Петровной. Нюра стояла рядом — в белой косыночке, завязанной узлом под подбородком, и в свежем, непримятом платье синего цвета с белыми горошинами.
— Теперь мы к вам приехали ховаться, — сказала Нюра.
Степка не знал, что ответить. Он смотрел на небо за ее спиной, голубое, как краска, на желтую гору, над которой кружился ястреб.
Нюра сказала:
— Наш дом разбомбили.
— Наш тоже.
— Мы видели… Отец в саду сидит на чемоданах, возле кроватей ваших.
— Проходи… Сейчас разбудим Любашу.
Любаша просыпалась трудно. Но проснувшись, зацеловала Нюру, словно они были бог весть какими подругами.
Нина Андреевна рассказывала:
— Ночью дождь загнал в чужой дом, Софа. Остались без крыши, как погорельцы.
— Хоть живы, хоть живы…
— Ой, конечно! — Лицо у матери было постаревшее.
— А мы стоим посреди двора вашего, на дом разбитый смотрим, на могилку свежую… И волосы дыбом поднимаются. Неужто все и погибли?.. Спасибо, старичок сосед говорит? «Они через улицу в брошенном доме ночуют».
Конечно, это Красинин. Не спится, вдруг совесть мучает?
Дядя Володя улыбался приветливо и хитровато, будто говорил про себя: «Вот и снова встретились. Мы вас принимали, теперь вы нас…»
Он был одет в хороший костюм из коверкота цвета высушенного табака. А голова была прикрыта тюбетейкой: черной, с рисунком из красных и серебряных ниток. Он сидел на сетке кровати, а когда встал, то Степка понял, что дядя Володя уже не может стоять прямо, его тянет к земле, словно надломленную ветку.
Несильным голосом, хотя и со смешинкой, он сказал:
— Утро светлое, беглецы! Что же получается? Приходите в гости, когда нас дома нет?
— Пословица нуждается в поправке, — возразила Любаша. — Приходите в гости, когда у нас дома нет.
— Да… — протянул дядя Володя. — Кто мог подумать?!
— А почему все так лихо получается? — Старик Красинин стоял возле забора и смотрел в сад.
«Все-таки бессовестная личность, — подумала Любаша. — К суду бы его привлечь за воровство. И расстрелять по законам военного времени. А он стоит и разглагольствует как лектор».
— Все потому, что немец самолеты создавал, а мы — песни. От песен же убытка больше, чем от шпионов и агентов разных.
— Ты, папаша, свой брехливый мотор заглуши, а то я ненароком могу его запломбировать, — сказал шофер Жора, который был небритый, заспанный и вид имел угрожающий.
Старик Красинин не смутился, не возразил и даже не посмотрел косо. Повернулся спиной и степенно удалился.
— Вот что, хозяева, — громко сказал Жора. — Спасибо вам за гостеприимство, за ночлег. Извините, если что не так было. Человек не машина. Машины и то переворачиваются. Словом, до свиданья! Мне пора. Только на вашем месте я бы не стал с детьми ждать, пока на кузов бомбы свалятся. А пересидел бы это дело в горах. Запомните: Пасека, семья Чугунковых. Бывайте здоровы!
— Wer ist das?[8] — резко спросил Локтев. И сам удивился своей находчивости.
— Das ist…
«Тра-та-та!..» — оборвал ответ немца автомат Чугункова.
Очередь была короткой. Но сразу запахло порохом и разогретым металлом. Небо чуть накренилось, и горы поползли в сторону. Локтев упал на бок. Крикнул!
— Взвод, к бою!
Стреляли беспорядочно, С испугу. И те, и другие…
Чугунков подсказал:
— Командир, давай подаваться влево. Иначе застрянем мы до рассвета. Тогда уже высоты Сивой нам не видать…
— Как они здесь очутились? — сдерживая дрожь, спросил Локтев.
— Может, поиск. А может, группа… Тоже на какую высоту нацелилась. Хрен их разберет!
— Так им недолго в тыл полка выйти.
— Здесь горы. Здесь всего остерегаться нужно.
Выстрелы со стороны немцев отдалялись и затихали. Было похоже, что враг уходит.
Разведка не подвела. Высота Сивая и в самом деле оказалась нейтральной. В два часа три минуты Локтев по радиостанции моряков послал Журавлеву кодированную радиограмму: «Приказ выполнен».
Командир корректировщиков, совсем еще мальчишка, держался по-флотски, с апломбом.
— Вот что, взводный, — сказал он, — дай мне человека три. Пусть помогут окопаться. А сам займи круговую оборону. И прикажи людям замаскироваться так, чтобы высота, как и прежде, выглядела пустынной. Учти, если немцы засекут нас, будет шторм в девять баллов.
— Все понял, сделаю, — согласился покладистый Локтев.
— Ну и добре. Бывай здоров. — Командир корректировщиков повернулся к своему радисту и сказал: — Отстукивай: «Краб», «Краб», я — «Рысь»… Мое место — квадрат…»
А Локтев спешил вниз. Ему, уже немолодому человеку, было трудно идти вот так, в темноте, по крутому склону горы, в мокрой, тяжелой шинели, с автоматом, противогазом и двумя запасными дисками.
Ставя задачу командирам отделений, он дышал часто и шумно. И слова у него получались с хрипотцой, а фразы — короткими.
— Главное — замаскироваться и окопаться… Окопаться поглубже… Надежнее. Нам предстоит бой… Надо окопаться.
— Ни черта здесь не окопаешься, — сказал Чугунков.
— Вы не командир. Вас не спрашивают, — рассерженно возразил Локтев.
— Так спросите… Вы эту высоту никогда при белом свете не видели. А я знаю. Здесь на лопату земли, а дальше скала чистая…
— Что же делать? — упавшим голосом спросил Локтев. Он всегда легко переходил из состояния бодрости в состояние уныния.
— Приспособиться к местности, — уверенно ответил Чугунков. — Кто за камни спрячется, кто в расщелине. Кусты невысокие есть…
— Не густо, — отозвался один из командиров отделения.
— Потому высота эта никем и не занята. Она вся простреливается. Днем, если шевельнешься, — хана! — пояснил Чугунков.
…К рассвету взвод младшего лейтенанта Локтева занял круговую оборону высоты Сивой. Бойцы тщательно соблюдали маскировку, и, может, поэтому день прошел спокойно. Ночь тоже. И лишь на второе утро немцы засекли корректировщиков…
Покидали город впятером.
Узким и длинным проулком, темным, как пещера, Степка вывел их на улицу Энгельса. Улица показалась просторной и очень светлой, хотя по-прежнему была ночь, небо распласталось безлунное, далекое, и белизна звезд лишь подчеркивала его черноту. Но улица пролегала по склону горы. Здесь чувствовались воздух, расстояние.
На железнодорожном вокзале, пыхтя и роняя искры, маневрировал паровоз. Здание Пятой школы, в правое крыло которого недавно угодила бомба, слепыми окнами смотрело в сторону моря. Широкие светлые ступени, ведущие к главному входу, были усеяны битым стеклом, как берег галькой. Скульптуры пионера и пионерки пострадали. Они по-прежнему салютовали друг другу, только у пионерки была оторвана голова, а пионер был нещадно побит осколками.
— Госпиталь эвакуировали, — сказала Любаша.
— Хорошо, если загодя. Хорошо, если до того, как школу отыскала бомба, — сказал дядя Володя.
Дышал он тяжело. Значит, сами не замечая, они шли быстро. Хотя у каждого и была какая-то ноша.
Мать и Софья Петровна оставались в Туапсе. Их удерживала работа. И не только их. Работали в порту, на судоремонтном и машиностроительном заводах, Железнодорожники принимали и отправляли эшелоны, почтальоны разносили письма, пекари пекли хлеб.
Город жил и сражался…
…Дядя Володя остановился, вытер лицо и шею платком. И все остановились. И тогда услышали странный протяжный звук. Но сразу поняли, что это не самолеты. Как гудят самолеты, они знали хорошо и по гулу моторов научились отличать немецкие от своих. Звук был монотонный, въедливый. Они недоуменно переглянулись, но, не говоря ни слова, пошли вперед, мимо гостиницы. И когда стали спускаться, увидели, что по Сочинскому шоссе на очень малых скоростях одна за другой ползут машины, двигаются конные упряжки, колоннами идут пехотинцы со скатками и моряки в бушлатах. И все это сворачивает с Сочинского шоссе на Майкопское. И удаляется туда, к фронту.
8
Кто это? (нем.)