Страница 19 из 70
Жила тетя Ляля рядом с бабой Кочанихой, в небольшом зеленом домике с садом, в котором росло очень много низких вишен. Судя по всему, тетя Ляля происходила из старой интеллигентной семьи. Она понимала толк в манерах и воспитании. И наговорила Беатине Казимировне много лестного о Ванде, и Степка слышал, как она сказала, что Ванда ведет себя словно маленькая леди.
Еще запомнились ему альбомы с фотографиями. Эти альбомы принадлежали давно умершему мужу тети Ляли, о котором она отзывалась с почтением. До революции у ее мужа была своя яхта на Волге. Летом он ничего не делал, только ловил рыбу, фотографировался.
Тетя Ляля относилась к детям хорошо, Ванду боготворила, а Степку считала мальчиком сносным. Так и говорила:
— Без способностей, но не самый плохой на этой улице.
…Степка понял, что Ванда не прочь пойти в дом тети Ляли и хочет, чтобы он пошел тоже.
— Ванда, если тебе охота постукать по клавишам, то нечего здесь сидеть. Но лично я к ним и не притронусь.
— Мы можем посмотреть альбомы и книги. Пошарить по ящикам… У тети Ляли много прехорошеньких мелочей.
— Она будет ругаться.
— Откуда она узнает? — Ванда вскочила со скамейки. — Я только принесу свои ноты.
— Зачем они? Может, ты и не станешь играть.
— А мама?
Конечно, мама должна думать, что Ванда — примерная девочка. Что она только читает книжки, вышивает гладью, разучивает гаммы, а не шарит по чужим ящикам и не целуется с мальчишкой. Мама давно была маленькой, и в ее время дети были совсем другими.
Ванда вернулась с черной папкой, держа ее за длинные шелковистые шнурки.
Беатина Казимировна высунулась в окно, прикрытое тонкой, ветвистой алычой, что-то сказала дочери по-польски. Ванда вежливо кивнула в ответ.
Степка спросил:
— Мать чем-то недовольна?
— Она сказала, если будет тревога, чтобы быстрей запирали дверь и спешили в щель.
Крыльцо немножко поскрипывало, низкое, выкрашенное яркой коричневой краской. А домик был зеленым и казался игрушечным.
На пианино лежал слой пыли, не очень густой, но разобрать, что Степка написал пальцем на крышке, было можно.
«Ванда + Степан = …»
Он посмотрел на Ванду. Девочка вытянула мизинец и быстро закончила: «дружба».
Кажется, у него порозовели уши, во всяком случае, у нее порозовели точно. Не вытирая пыль, Ванда осторожно подняла крышку, села на круглый, вертящийся табурет и заиграла гамму.
Он стоял за ее спиной и смотрел то на пальцы, быстро бегающие по клавишам, то на бант, похожий на огромную бабочку. И не заметил, как в комнату вошли три красноармейца. Все трое были молоды и как-то очень похожи друг на друга. У них были винтовки, и скатки, и вещевые мешки.
А Ванда не видела, что они вошли, и продолжала играть.
Они некоторое время стояли молча. Потом один из них прислонил к стенке винтовку.
И тогда Ванда заметила всех. Растерянно сказала:
— Добрый день.
Красноармеец спросил:
— Можно я сыграю?
Ванда уступила ему место.
Он сел за пианино в скатке и при мешке. И сыграл «Синий платочек», а после «Чайку». Быстро, с душой.
Потом он поднялся, опустил крышку. И, конечно, увидел, что на ней написано. Он взял винтовку и, когда они уже выходили, вдруг повернулся, сказал:
— До свидания, Степан.
Ванда стояла пригорюнившись, обхватив пальцами подбородок, и мизинец, на котором еще остались следы пыли, оттопырился.
Красноармеец добро усмехнулся и добавил:
— Береги Ванду. Она у тебя хорошая.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
— Лодка не вернулась на базу…
И сразу с пугающей ясностью Нина Андреевна увидела тесные отсеки, наглухо задраенные переборочные двери, услышала басовитый гул электромоторов. Нет, нет! Она никогда не была на подводной лодке. Но, видимо, капитан третьего ранга Шитов обладал способностями настоящего рассказчика, если она зримо представляла, как от близких взрывов глубинных бомб трясутся светильники, установленные на особых амортизаторах, как сыплется с потолка пробковая крошка и палуба вздрагивает, точно испуганный человек.
Адмирал был широколиц и массивен. Он смотрел не мрачно, но чуточку тяжеловато.
— Может, еще есть надежда? — спросила Нина Андреевна.
— В моем возрасте трудно верить в чудо.
Адмирал переживал пору зрелой мудрости, отличной от мудрости старого человека, быть может, лишь присутствием энергии.
— Зачем же тогда пирог? — тихо сказала Нина Андреевна.
— Мы помянем Женю. Таков обычай.
— Понимаю, товарищ…
— Гавриил Васильевич, — подсказал адмирал.
— Понимаю, Гавриил Васильевич. Сделаю…
— Я хорошо знал семью Шитовых. Они жили в Одессе. Пироги с грибками изумительно пекла мать Жени. А он говорил, что вы, Нина Андреевна, на нее похожи.
Да, она помнила этот разговор. Женщины не забывают таких вещей. Не каждый же день они узнают, что выглядят старше своих лет. Она, например, узнала об этом, когда Женя Шитов, задержавшийся после ужина, вдруг сказал:
— Нина Андреевна, вы удивительно похожи на мою мать. И не только внешне, но и голосом. Когда я слышу ваш голос, мне делается не по себе.
Капитану третьего ранга было, во всяком случае, не меньше двадцати шести. И Нина Андреевна в свои тридцать восемь лет никак не могла представить себя его матерью.
— Где ваша семья? — спросила она.
— В Одессе, — печально ответил он. — Вся семья моя осталась в Одессе. Жена, четырехлетняя дочь. И мать…
— Они не смогли эвакуироваться?
— Дом разбомбили… Соседи сказали, что и мать, и жена, и дочь ушли в катакомбы… Я теперь на боевые задания стремлюсь ходить к Одессе. И подолгу гляжу на нее в перископ…
В другой раз он рассказал, что его дочка любит мишек. Равнодушна к куклам, а мишек у нее — целая команда.
Однажды сказал:.
— Я провожу вас.
Слова его прозвучали по-мальчишески бесхитростно. И хотя Нину Андреевну никто никогда не провожал с работы, она не возразила. Однако посоветовала:
— Вы бы лучше отдохнули, Женя.
— Нина Андреевна, а это идея! После войны я, во главе своего женского экипажа, прибуду отдыхать в Туапсе. Уверен: моя мамочка согласится, что на Черном море есть место для отдыха не менее великолепное, чем Одесса.
— Боюсь, мама ваша будет не в восторге. Нефтеперегонный завод сбрасывает в Туапсинку мазут.
— Как говорят в Одессе, вы шутите!
— Я говорю правду.
— В таком случае завод непременно возглавляют юмористы.
Они не пошли горами, а спустились на улицу Шаумяна, которую перегораживала баррикада. Ежи, сваренные из рыжих железнодорожных рельсов, светлели в густом сумраке, как дорожные указатели. Дома прятались в садах, за не опавшей еще листвой. Окна не светились, И тишина над улицей зависла какая-то церковная.
Темно-серое небо с красными прометами сползало за край горы, словно шарф, накинутый на плечи. Ветра не чувствовалось. Теплота, будто из ладоней, исходившая от земли, была духомятной и немного горькой.
Шитов шел не рядом, а на полшага сзади Нины Андреевны. Нес ее сумку. За всю дорогу он не произнес ни слова. Лишь у баррикады остановился, повел головой справа налево, медленно всматриваясь в наседавшую ночь. Сказал, будто подумал вслух:
— Страшно.
— Вам, Женя?
— Мне в море не страшно. Море, оно вечное, оно неуязвимое. А земля как человек. Ведь ее, Нина Андреевна, и убить можно…
Они дошли до подножия горы, по склону которой тянулась улица, темная и безлюдная, как пустыня.
Нина Андреевна сказала:
— Дальше не нужно, Женя.
Шитов посмотрел вверх, где в темноте, словно в воде, растворялись деревья, дома, заборы.
— Этот город всегда такой тихий?
— Шумно только в столицах.
Нина Андреевна никогда не была ни в Москве, ни в столице какой-нибудь республики, но от своих знакомых и сослуживцев, склонных к дальним вояжам, она слышала примерно одно и то же:
— Ой как шумно! Ой как шумно! И все куда-то спешат, спешат…