Страница 7 из 28
Между тем Граф перерос своих сверстников. И наступил тот период, когда он должен был примкнуть к клану зрелых воров. Но в этом клане были свои неписаные законы. И если среди огольцов еще существовало понятие старшинства, то к началу тридцатых годов у воров со старшинством было покончено. Всякая попытка сколотить группу и возглавить ее объявлялась «магеронщиной», что было очень опасно. Ибо знаменитый бакинский вор-карманник Костя Магерон — последний оплот старой воровской традиции — был приговорен на «сходнике»[1] к смерти. И зарезан своими же коллегами.
Поэтому Каиров предупредил Бокалова: никакой инициативы, никаких атаманских замашек. Скромность, осторожность, внимательность.
Когда зашла речь о том, где Графу осесть после побега, вспомнили о Ноздре. Собственно, вспомнил Граф. И даже не вспомнил, а сразу, еще в первый раз, когда Каиров заговорил о деле, Граф подумал, что Ноздря и есть то самое тихое болото, в котором могут водиться черти.
Каиров дал Графу номер своего телефона. На крайний случай. Предупредил, что Граф Бокалов должен вести себя так, как если бы на самом деле сбежал из тюрьмы. Любой опрометчивый поступок может навлечь подо-зрение. И тогда его постигнет участь Хмурого.
Пароль для связи: «Вы не подскажете, где мне найти сапожника?» — «Я могу чинить обувь, но у меня нет лапки».
Две недели назад, в субботу, в девять часов вечера, Граф Бокалов совершил «побег». Два выстрела вспугнули летучих мышей, гнездившихся в развалинах за городской тюрьмой. Дежурный записал о происшествии в журнал.
Почти сутки Граф отлеживался в заброшенной часовне. Мерцание крестов. Выкрики совы... От этих прелестей леденела кровь. К утру стало совсем холодно. Куртка на «молнии» не грела. Граф Бокалов подумывал о том, стоит ли торчать в этом мусорном ящике целый день. Не лучше ли сейчас же податься к Ноздре. Согреться чайком, Вздремнуть...
Но слово есть слово. Дал. Нужно держать. Каиров не какой-нибудь трепач. Пижонов презирает. Требует точного исполнения плана.
А план Граф помнит назубок. Дождаться вечера. И на морской вокзал...
День прошел без приключений.
С сумерками Граф вышел на набережную. Он был голоден, но это тоже входило в план. Каиров верил в актерские способности Бокалова, но рисковать не хотел. Все должно быть натуральным. Без подделок.
Граф двигался по освещенной электричеством набережной, держась в тени платанов. Пахло пылью и лавровишней. И как всегда, нефтью немного пахло тоже... В горпарке трубил духовой оркестр. Мужчина в неновой стеганке ходил от скамейки к скамейке, предлагая вяленую ставриду
У ларька, сделанного в виде большого винного бочонка, толпились забулдыги. Они чокались гранеными стаканами, курили, спорили, ругались...
Чутье подсказывало Графу: такое добычливое место не могло ускользнуть из поля деятельности «мальчиков». И точно. Бокалов увидел знакомую тощую фигуру Левки Сивого.
Левка лез к стойке, прижимаясь к невысокому толстяку в белом чесучовом костюме. Левой рукой Сивый протягивал пустой стакан. Правой... Можно было не смотреть. Можно было сесть на лавочку и взглянуть на звезды. Потому что правой рукой Левка обычно вытаскивал бумажники, закрыв глаза. И делал это так же ловко, как смежившая веки старушка безошибочно продолжает вязание на спицах.
Уже через десять секунд Левка деловито удалялся в сторону промтоварной базы курортторга.
— Сивый! — позвал Бокалов.
Сивый остановился, удивленно повернул голову и, не веря своим глазам, произнес:
— Граф?!
Бокалов положил ему руку на плечо. Обнявшись, как два старых добрых приятеля, они пошли по скверу.
— К твоей матери сегодня приходили из милиции, Сказали, что ты смылся. — Сивый замолк, дернул носом.
— И все? — спросил Граф.
— Объявишься — велели им сообщить...
— Сообщают сводки погоды. И то лишь для Москвы. Ладно. Жрать хочется. Сколько выбрал?
Сивый раскрыл бумажник:
— Поужинать хватит.,.
От Сивого несло чесноком и папиросами.
— Босяк ты, — сказал Граф. — Выходишь на вечерний променад, а жрешь чеснок, словно цыган на ярмарке.
Сивый виновато ответил:
— Забыл я.
Они вышли к морскому вокзалу — двухэтажному выбеленному зданию с пузатыми колоннами у входа и тяжелым лепным портиком.
На клумбе опадали последние цветы. Скамейки стояли грязные, и краска лезла с них охотно, словно шерсть с линялых кошек. Фонарь на боковой аллее не горел...
Граф оглянулся — и схватил Сивого за локоть. На скамейке, низко опустив голову, сидела женщина. У ее ног стоял чемодан. Сивый понимал Графа без слов. Они подошли к женщине. Она дружелюбно посмотрела на них. Они увидели, что она молодая. С короткой стрижкой. Упрямым скуластым лицом. Женщина сказала:
— Мальчики, вы не подскажете, где мне найти сапожника?
— Я могу чинить обувь, но у меня нет лапки, — ответил Граф Бокалов. Затем поднял палец и, как маленькому ребенку, пригрозил: — Не пищать!
Сивый тяжело подхватил чемодан.
— Вы коллекционируете кирпичи, мадам? — спросил Граф. — У моего кореша прогибается позвоночник.
Женщина молчала. Только сжимала губы. И лицо было белым и плоским, как кусок стены.
В следующую секунду голова женщины дернулась, тело покосилось и ничком рухнуло на скамейку.
— Чудачка, с перепугу отправилась в обморок, — заключил Граф. — Похряли... — И подумал про себя: «Каково? Сивому и в голову не пришло, что все идет как по нотам. Только ноты эти писал не композитор, а начальник милиции. Женщина молодец — настоящая актриса. Изобразила обморок на все сто. Она работает секретарем у Каирова. Я ее видел там. Каиров называл ее Нелли...»
Около часа ночи Сивый крадучись, словно кот, подошел к дому Ноздри. Оглянулся... Дом, деревянный, под железной крышей, выходил окнами на проезжую часть улицы, потому что тротуар пролегал лишь с одной, противоположной, стороны, где стоял длинный кирпичный дом в три этажа; в полуподвале дома размещались парикмахерская, скобяной магазин и мастерская «Гофре, плиссе».
Над входом в парикмахерскую светила небольшая лампочка.
Сторож ходил у гастронома, который находился на улице Пролетарской, метрах в ста от дома Ноздри.
По правой стороне улицы, рядом с домом Ноздри и дальше, до самого Рыбачьего поселка, темнели такие же деревянные дома, с садами и огородами. Брехали собаки. Но к этому уже давно все привыкли, как и к выкрикам петухов по утрам.
Сивый постучал в ставень. В доме хлопнула дверь. Кто-то вышел на застекленную веранду. Простуженно спросил:
— Кого нелегкая носит?
— Силантий Зосимович, свои, Лева я.
— Какой Лева? Сивый?
— Да-да... Силантий Зосимович.
— Чего хочешь? — сердито спросил Ноздря, приоткрыв дверь, насколько позволяла цепочка.
— Граф Бокалов просит на пару слов.
— Граф на «курорте». Любой босяк в городе это знает, — возразил Ноздря.
— Времена меняются, — сказал за забором Граф.
Ноздря распахнул дверь, по скрипучим ступенькам спустился во двор. Подошел к калитке. Злобно лаявший пес, узнав хозяина, радостно завизжал. Громыхала заржавленная цепь. Сонно выкрикивали куры. Запах куриного помета, мочи, псины и вяленой ставриды держался во дворе стойко.
Ноздря положил ребром кирпич. Встал на кирпич, схватившись руками за верх высокой калитки. Он был на редкость осторожный, точно старый секач, чуявший охотника на расстоянии.
— Добрый вечер, Силантий Зосимович, — вежливо приветствовал Граф.
— Спокойной ночи, — пробурчал в ответ Ноздря.
— Спасибо за теплые пожелания. Только я вторую ночь зубаря втыкаю...
— Это точно, — подтвердил Лева. — Граф позавчера вечером отвалил...
— Я не батюшка. Зря исповедоваться пришли, — недовольно ответил Ноздря.
— Товар есть, — сказал Граф.
— Краденое не скупаю.
— Может, адресок подскажете?
— У Левки что, память отшибло?
— Кузьмич такое не берет... И Мария Спиридоновна тоже, — оправдывался Левка.
1
«Сходник» — воровское судилище (жаргон).