Страница 13 из 28
Со стороны города послышались шарканье шагов и негромкие мужские голоса. Двое остановились по ту сторону баркаса.
Черный буксир, входя в порт, обрадовался таким пронзительным гудком, что я невольно вздрогнул. Буксир — маленький и низкий, но габариты баржи, которую он тащил, внушали уважение. Словно муравей, он старательно волочил свою ношу. Слабый, мутноватый прожектор щупал воду. Белесая в ночи дымка изгибалась над трубой, будто парус. Буксир развернулся и пошел к пристани...
Мне почему-то стало радостно. Просто по-человечески — и все... Хорошо, что я приехал в этот город, где пахнет рыбой и нефтью, где растут магнолии и крошечные буксиры таскают баржи-великаны. И может, совсем зря мне не понравился Волгин, дежурный по отделению, небритый и заспанный, который с лабораторной тщательностью исследовал мои документы и в завершение предложил на ночь диван в комнате угрозыска. Облезлый, с двумя горбами, почище верблюжьих, в котором, наверное, столько клопов, что и до утра не сосчитать...
За баркасом кто-то застонал, почти вскрикнул. Секунду спустя что-то с глухим стуком подмяло гальку... Нет ничего хуже, чем быть застигнутым врасплох. Истина древняя, как сама жизнь. И тем не менее каждый открывает ее заново. Меня словно подбросило. Однако бежать в лишь наполовину снятом сапоге оказалось не очень ловко. Я запрыгал, потом, ругаясь, опустился на камни, стащил сапог обеими руками.
Человек лежал лицом вниз. Я осветил его фонариком. Крови почти не было. Только на затылке короткие, как щетка, волосы казались смоченными чем-то темным.
У пристани дрожали огни. Там должны быть люди. Я поспешил... Близ причала какой-то человек шпаклевал лодку.
— Слушай, товарищ, — сказал я, — нужно позвонить в милицию. Случилось убийство...
Человек выпрямился. Я включил фонарик. Человек вздрогнул и замахнулся на меня веслом.
— Полегче! — успел сказать я и вцепился в весло. — Брось дурить... Где ближайший телефон?
Опустив руки, он недоверчиво спросил:
— Вправду говоришь... убийство?
Он был немолод. Лет шестидесяти. Лицо морщинистое. Под лохматыми ресницами зоркие, как у птицы, глаза.
— Милиционер... Сейчас будет милиционер...
Он поднял с камней кепку и, сутулясь, пошел к пристани...
Вернулся с милиционером. Худым и длинным, как каланча. Осмотрев труп, милиционер сказал мне:
— Вы задержаны.
— Мне нужно обуться, — сказал я. — Мои сапоги там...
— Ничего не знаю, — сказал милиционер, расстегивая кобуру. — Вам лучше постоять... Следствие разберется.
Постоять так постоять. Только вот камни влажные, словно вспотели от страха. Это ложится роса. И чайки кричат громко и тревожно, будто не могут отыскать свои гнезда.
Подкатил новый, блестящий черным лаком ГАЗ-А. Два оперативных работника и врач, все в штатском, спустились к баркасу.
Вспышка магния — желтая клякса — легла на кусок берега. Щелкнул затвор фотоаппарата. Труп перевернули. Из кармана выпал бумажник. Оперативники не торопясь разглядывали его содержимое.
Я сказал милиционеру, что пойду обуюсь. Он кивнул, но тут же, спохватившись, шепнул:
— Кузьмич, иди с ним...
Кузьмич, тот самый лодочник, что едва не огрел меня веслом, с явной неохотой поплелся за мной.
— Сам-то не из ближних краев? — спросил он.
— С дальних.
— Брюхо рыбу чует. Публики нынешнее лето понаехало. Только рыба не дура. Такого паршивого клева пятнадцать лет не было.
Никогда сапоги не казались мне такими легкими и удобными. Кузьмич не отставал, будто тень.
У баркаса никто не обратил на меня внимания. Невысокий оперативник, видимо возглавлявший группу, спросил:
— Как вы полагаете, доктор, когда произошло убийство?
— В двадцать часов семнадцать минут, — ответил я.
Все с удивлением посмотрели в мою сторону.
— Документы! — потребовал невысокий оперативник.
Я расстегнул нагрудный карман гимнастерки, в котором лежало заверенное подписями и печатью мое назначение на должность начальника уголовного розыска.
...В бумажнике убитого оказались паспорт на имя Бабляка Федора Остаповича, справка о прививке оспы, тридцать рублей и билет на поезд со станции Курганная. Билет двухнедельной давности.
Мокрая фотография Бабляка прилипла к газете, и потеки, словно плесень, расползались по ее краям. Снимок был сделан с паспортного фото. Широкий хрящеватый нос, казалось, занимал большую часть сходящего на клин лица. Темные черточки глаз, открытый, средних размеров, лоб, волосы короткие, зачесаны назад. Лицо как лицо... Словом, это была одна из тех неудачных фотографий, по которым мало что можно узнать о человеке.
Ночь кончалась. Я выключил свет, и окно отпрыгнуло назад. В кабинете душно. Распахиваю раму и сажусь на подоконник. Отсюда, со второго этажа, видна часть улицы, подпирающей круглую, как блюдце, площадь. Верещат птицы. В воздухе настоянный запах осени. Где-то вдалеке скрипит телега. Вскоре она выползает из-за дома и катит к площади. На телеге бидоны с молоком. Рядом шагает возница. Я узнал его по кепке-шестиклинке. Видимо почувствовав на себе взгляд, он поднял голову. Опознал меня. И дружески приветствовал взмахом руки. Это был Кузьмич. Тот самый, с пристани...
Кто-то вошел. В кабинете было темнее, чем на улице, и я не мог различить, кто вошел. Щелкнул выключатель. У стены стоял мужчина с непроницаемым, как икона, лицом. Он положил на тумбочку рулон, который развернулся. Девушка в спортивном трико смотрела на меня с плаката. Она улыбалась и замахивалась диском.
Мужчина сказал:
— Каиров.
Вот он какой, начальник городского отделения милиции! Я представился. Бросив взгляд на стол, где высыхало фото Бабляка, Каиров спросил:
— В чем дело? Убийство?
— Да... Девять часов назад... Его фамилия Бабляк, — сказал я. — Это ничего не говорит вам?
— Первый раз слышу! — быстро ответил Каиров.
Он вызвал дежурного и назначил служебное совещание на восемь тридцать...
Я, кажется, уснул. Разбудила секретарь-машинистка. Я видел ее еще вчера. Она тронула меня за плечо:
— Скорее в кабинет Каирова.
— Как вас зовут? — спросил я.
— Нелли...
Ей лет двадцать. У нее каштановые, совершенно прямые волосы и загорелое скуластое лицо. Походка угловатая, мальчишеская.
— Я хочу коротко проинформировать вас, — начал Каиров, — о совещании, которое проводил начальник ОГПУ Северокавказского края.
Обстановка на Кубани напряженная. Борьба с кулаками вызвала известные временные осложнения. На реке Малой Лабе, в окрестностях заповедника, орудует банда одного из царских полковников. Фамилия его точно неизвестна. Скрывается он под кличкой Козяк. Людей в банде немного. Триста — четыреста. Но они отлично вооружены. Кто-то регулярно снабжает их боеприпасами. Есть сведения, что боеприпасы поступают через наш порт.
Октябрь выдался теплым. И листья на деревьях еще держались; они были серые от пыли и немного желтые от старости, но ветры, дующие с моря, от берегов Турции, еще не могли сбить их. Листья держались до ноября, до тех пор, пока норд-ост, развернувшись в Новороссийске, не устремился к югу и желтая его дорога не протянулась до самого Батуми.
Я снял комнату у полной особы, которая уверяла, что двадцать лет назад у нее была осиная, самая тонкая талия на всем побережье Северного Кавказа. Когда я пришел к ней, хозяйка спешила на концерт. Она была пианисткой.
— У вас современный вид, — сказала она. — Вы не спали и не брились по меньшей мере трое суток. Я не вижу причин, чтобы не уступить вам комнату. Судя по всему, вы ответственный работник.
— Я из угрозыска.
— В наше время такой квартирант — просто находка. Я возьму с вас вдвое дешевле.
Комната мне понравилась. Дом стоял на горе. Из окон, выходивших в маленький розарий, было видно море, порт, пристань... Но акация, что росла за соседним домом, густой кроной, точно пологом, закрывала то место на берегу, где в теплую сентябрьскую ночь произошло неразгаданное убийство. Я чувствовал, что другой, более опытный человек разобрался бы в этом деле. Вероятно, тогда на парткоме следовало проявить большую принципиальность и отказаться от неожиданного назначения.