Страница 4 из 87
Дядя Володя улыбнулся гостям, и лицо от улыбки посвежело, словно зелень, сбрызнутая водой.
— Степка вырос под бомбежкой, как гриб под дождем, — пошутил он.
— Туапсе здорово бомбят, — сказал Степан, чтобы не молчать, чтобы не спрашивать о здоровье и о других вежливых глупостях.
— А нас не бомбят. Сам удивляюсь почему. — Дядя Володя опустился на стул неслышно, словно был сделан из бумаги.
Застучали ложки, и некоторое время за столом все молчали. Нюрка смачно растирала чеснок о хлебную горбушку и даже подмигнула Степану: «Попробуй…»
В комнате от сумерек синели стены. Две желтые лампадки, робко мерцавшие под иконами, тепло освещали углы и часть потолка. Свет не включали: без маскировки нельзя. Если же занавесить окна, станет душно.
— Что такое война? — ни к кому не обращаясь, спросил дядя Володя.
— Продолжение политики насильственным путем, — не задумываясь, оттараторила Любаша.
Нюрка со вниманием посмотрела ей в лицо. Дядя Володя кивнул с едва уловимой иронией.
— Правильно… А Нюрка-телка этого не знает.
— Зазря вы, батя… Сейчас куры и те, что такое война, знают. Как самолеты загудят, куры под дом ховаются…
— Про детей сказать хочу, — подняла голову старуха. — Прошлого дня до лавки иду. Зыркаю, Пашки механиковой дочка руками за ветку вцепилась, ногами дрыгает. Гигикает и кричит: «Ой, бабушка, меня Гитлер повесил!..» Ишь ирод какой, дьяволом посланный! Детей им, как лешим, пугают.
— Ирод, леший, домовой… Это слова. Всего лишь слова. Все дело в масштабе, — сказал дядя Володя, отодвигая тарелку. — Несоразмеримость между рядовым немецким солдатом и Гитлером такая, как между Нюркой и вон той мухой, что кружится над тарелкой.
Старуха испуганно посмотрела на зятя и, быстро перекрестясь, сказала:
— Типун тебе на язык!..
Дядя Володя легонько кашлянул в кулак.
— Мы, не задумываясь, убиваем муху. А ведь это тоже жизнь…
— «Не убий» — сказано в священном писании… Там про все сказано… — оживилась старуха. — И про птиц с железными крыльями, и про стрелы огненные… Вон рассказывают, в городе Козлове женщина с сынишкой жила. Она на работу, значит, уходит, он в школу опосля ее. И что за чудо? Коды малец на учебу отправляется, стулья к столу подвигает. А из школы приходит, стулья порознь от стола стоят. Раз такое дело получилось, на другой день… На третий… Тоды решил малый проверить: в чем причина? Ничего матери не сказал. В школу, значит, не пошел, а под кровать забрался. И стал ждать… Часа два ждал…
— А тоды уснул… — подсказала Любаша в тон старухе.
Нина Андреевна стукнула ребром ладони по столу:
— Замолчи…
Старуха и бровью не повела:
— Но вдруг откуда ни возьмись появляются в комнате двое мужиков и одна баба. Отодвигают стулья, садятся. На стол перед собой портфели ложат, как на заседании, значит… Мужик спрашивает бабу: «Сколь у тебя?» — «Сто тысяч убитых. И мильон раненых…» Мужик тоды говорит: «Мало еще… На сто смножить надо. Пусть нехристи бога почитают…» Рассудили они так, посидели. А коды уходить собрались, к малому и обращаются: «Выбирайся из-под кровати». Вылез малый-то. А они ему: «Чтобы любопытным не был, да отнимется у тебя язык, да очи, да уши…»
Старуха победно оглядела слушателей.
— Кто же это были? — спросила Любаша.
— Святые.
— С крыльями?
— Сказывают, нет. Как мы с вами одеты.
— Кто же это сказывает? — поинтересовался дядя Володя. — Они же пацана хуже гитлеровцев разделали. Бандюги, мамаша, твои святые… Эсэсовцы.
Старуха зашипела:
— В могилу смотришь, а богохульствуешь.
— Верно, что хочу, то и говорю. В гробу намолчаться успею.
Подали компот из яблок. Кисленький. Без сахара.
Дядя Володя спросил Любашу:
— Бутылки собираем?
Любаша кивнула:
— Мы со Степкой по дворам ходили. Три мешка на пункт снесли.
Дядя Володя покачал головой и вздохнул:
— Кто бы мог подумать…
Шофер появился в дверях, когда все уже встали из-за стола. Он вошел без стука — дверь была открыта.
— Ты здесь что-то забыл, Жора? — спросила Любаша.
— Тебя, — ответил он.
— Нюра, покажи военному, где выход, — сказала Любаша.
— Выход — за спиной…
— Ты помолчи, — сказал шофер Нюрке. — С тобой не разговаривают.
— Подумаешь, командир!.. В чужой дом вломился и порядки наводит, — взъерепенилась Нюра.
— Кроме шуток, — сказал шофер Любаше, — выйди на минутку.
— На минутку. Не больше…
Вышли.
Сумерки были совсем густые. И на небе уже появились звезды. После комнатной духоты пахучий воздух казался особенно свежим и даже прохладным. В соседнем саду ходили солдаты. Кто-то грустно играл на гармонике.
Любаша и шофер Жора остановились под высокой грушей, темной, словно облитой дождем. Жора приоделся: новенькая гимнастерка, хромовые начищенные сапожки.
— Помечтаем у речки, — сказал он. — Луна-то какая!.. Знаешь, я из Карелии. У нас там озер больше, чем здесь, у вас, гор. Воздух сухой, здоровый… Война окончится, увезу тебя к нам. По субботам, в ночь, будем на рыбалку ездить. Зоревать. Кроме шуток! Пойдем помечтаем.
— Я уже намечталась. Ноги болят, я спать хочу…
— Хочешь, на руках понесу?
— Пройденный этап. Не произвел никакого впечатления…
— Железный ты человек!
— Каменный.
— От чистого сердца я!.. Кроме шуток…
— Устала. Хочу спать.
— В машине можно…
— В доме тоже.
— Тогда завтра?
— До завтра дожить надо.
— Глупости, доживем. Может, вам чего нужно? Может, чего подбросить?
— Картошки накопай, — сказала Любаша.
— Это запросто… Это сделаем… Так я на рассвете притащу, — обрадовался Жора.
— Слепой сказал: «Посмотрим», — усмехнулась Любаша и неторопливо, слегка покачивая бедрами, пошла к дому.
Легли в пристройке. Степка пытался заснуть, но не мог, потому что Нюра и Любаша разговаривали до полуночи.
Любаша сказала, что она в первый раз за два месяца ложится в постель, сняв платье. В Туапсе приходилось спать в халате или в сарафане, чтобы в случае тревоги успеть спрятаться в щель. Нюра спросила:
— Как ты думаешь, война скоро кончится?
— Этого никто не знает. Никто не знает, когда кончится война. Я так думаю…
— А Сталин? Сталин все знает, даже про нас с тобой знает, — горячо возразила Нюра.
— Нюра, ты училась в школе?
— Пять лет.
— Почему бросила?
— А ну ее… Нужна она мне! Не идут в мою голову науки. Не прививаются.
— Чем же ты занимаешься?
— Хозяйством у бабки заправляю. Вечерами на пляс в клуб хожу. Там патефон есть и гармошка. Только на гармошке теперь играть некому. Федора в армию забрали… Ух и хлопец был! Волосы черные, аж блестят, глаза — кинжалы, нос с горбинкой. Адыгеец!.. На прощание сказал мне: «Жди. Вернусь — сосватаю… Женой мне станешь».
— Ты с ним целовалась?
— На кой? Я еще ни с кем не целовалась, — гордо сказала Нюра.
— И ни один парень к тебе не приставал? — От удивления Любаша даже на локте приподнялась. Край одеяла сполз, оголив часть спины.
— Почему не приставал? — возразила Нюра. — Пойдет парень провожать. Наложит руку мне на плечо. А я ему враз: «А по какому это признаку?» Пусть только посмеет! Я бы ему рожу расцарапала, волосы повыдирала. Он бы у меня как подсолнух вылущенный маячил… Если драться, я парню и капли не уступлю. Танцевать приглашают, а у самих руки от страха потеют…
— Вот ты какая! — сказала Любаша. Легла на подушку и поправила одеяло.
— А я не хочу, чтобы он руку накладывал.
— Все у вас такие чудные?
Нюра засмеялась:
— Я чудная?.. Если бы захотела, я бы Лизку перевоображала. А кто меня потом за себя возьмет? На Лизке ни один дурак не женится.
— Что за Лизка?
— Девчонка… Не путем пошла.
— Почему так говоришь?
— А как сказать, если она и направо и налево…
— Красивая?
— Для парней…