Страница 15 из 87
— Возвращаемся. — Жуков посмотрел на командира катера.
— Есть, товарищ адмирал!
Через несколько минут, описав полукруг, охотник лег на курс в гавань. Море по-прежнему оставалось спокойным. Лишь за кормой катера разбегался волнистый след, широкий, как дорога.
— Доложу Октябрьскому[3] о нашей цистерне. И предложу изготовлять такие в Батуми. Мы с вами свое дело сделали.
Ошвартовались в ковше — южной части гавани, отгороженной большими, нагроможденными одна на другую бетонными глыбами.
Настроение у адмирала Жукова было хорошее. Это чувствовалось и по улыбке, не сходившей с его лица, по глазам, по бодрому голосу. Он, конечно, еще не знал, что военно-морское командование примет его предложение, что плавучие цистерны изготовят в Батуми и они будут нести свою службу по Черному морю, по Дунаю до самой-самой Победы.
Прощаясь со Шпаком и Саркисовым, адмирал по-братски обнял и расцеловал их.
Старая гречанка, жившая на самой вершине горы, всегда останавливалась под акацией, когда возвращалась из города. Одетая в свободное черное платье с широким, необыкновенной белизны воротником, она носила на рынок фрукты и овощи. Это было до бомбежек. И Степка несколько раз помогал ей нести корзину. Гречанка благоволила к нему и делилась житейской мудростью:
— Не оказав человеку помощи, не рассчитывай на его дружбу. — Вынимала из корзины грушу, желтую, как солнце, добавляла: — В мире, сынок, дружба длится до тех пор, пока не иссякнут дары. Теленок, видя, что уже нет молока, покидает собственную мать.
Он недоверчиво улыбался.
Старая гречанка говорила:
— Ты слышал о шести признаках дружбы?
— Нет, — отвечал он.
— Давать и брать… Рассказывать и выслушивать секреты… Угощать и угощаться…
— Все это неправильно, — возражал он. — Пережиток капитализма.
— Нет, сынок… Это мудрость, открытая людям, когда никакого капитализма не было. Как не было и нас с тобой.
— Почему открытая? Разве мудрость — дверь? Или она лежала где-нибудь зарытая? Лежала до происхождения человека? Или мудрость придумали обезьяны?
— Мудрость на всех одна, на все живое…
Она глубоко вздыхала. И шла дальше — сухопарая, высокая, не сгорбленная годами.
Он был далек от мысли проверять слова гречанки на практике, но дружба с Вандой началась с услуги, о которой без обиняков попросила его юная полячка.
Они поселились в их доме год назад, в порядке «уплотнения». Нина Андреевна уступила квартирантам две маленькие смежные комнаты, а сама с детьми занимала одну большую, которую называли «залом», и меньшую, с окном во всю стену, выходившим на море. Правда, море, опоясанное горизонтом, чаще синее, но иногда и зеленое, и черное, и голубое, было далеко.
Степка привык видеть море и небо вместе. А Ванда не привыкла. Она таращила свои удивленные глаза и все пыталась выяснить, сколько до моря километров.
— Двадцать минут ходьбы быстрым шагом, — отвечал он. — А если медленным, то тридцать.
— Добже, — говорила Ванда. И спрашивала опять: — Сколько шагов ты делаешь в минуту, когда идешь быстро?
— Не знаю.
— А когда идешь медленно?
— Не знаю.
— Нужно подсчитать.
Но он ленился считать.
Пани Ковальская с дочерью Вандой приехали в Туапсе из Львова. Неизвестно, где они там скитались, когда Львов взяли немцы, но они приехали уже в октябре. В ту пору, когда обрывали виноград.
Они были настоящими полячками. И мать, и дочка. Но отлично знали русский язык, потому что Беатина Казимировна была специалистом по истории русской литературы.
Отец Ванды был офицером. Степка видел его только раз, когда Ковальский приезжал за дочерью на Пасеку.
Вещей они привезли совсем мало, но Ванда одевалась лучше всех девчонок, и ей все очень шло, потому что она была складной и красивой.
Город тогда бомбили редко. Но к запахам осени уже прибавился новый запах, въедливый и стойкий. Так пахло все — и дом, и виноградные листья, и хлебные карточки, и даже голубые банты, вплетенные в косички Ванды. Это был запах пороха.
Немного позднее запахло гарью. Бомба нырнула в круглое, как консервная банка, хранилище нефтеперегонного завода, и черная борода дыма заслонила полгорода. Немцы пользовались этой завесой: их тусклые самолеты кувыркались в небе, словно дельфины. А бомбы, отделявшиеся от самолетов, вначале были похожи на маленьких мушек, потом увеличивались до размеров пчелы, потом их догонял свист… И тогда Степка закрывал глаза.
Итак, Ванда жила в доме уже больше месяца, они ходили в одну школу и даже в один класс. Но Степке тогда очень нравилась Инна — девочка из их школы.
В это трудно поверить, но Степка влюбился в нее еще в первом классе. Первого сентября! Он увидел ее на школьной линейке. Она стояла впереди него. И вначале он не видел ее лица. Только черные волосы; белую ленту. И нежное-нежное платье сиреневого цвета. Она держала за руку мальчишку. Потом подошла ее бабушка, и девочка повернулась. Лицо у нее было как у куклы, но очень умное. Степка подумал, что такая девочка обязательно станет отличницей и что ему хочется все время смотреть ей в лицо. И не притрагиваться к ней, а любоваться издалека, словно дорогой игрушкой.
Девочку звали Инной. Их посадили за одну парту. У него замирало сердце, когда он искоса поглядывал на свою соседку. Возможно, он часто смотрел на нее, возможно, по каким другим тайным признакам, по которым угадывают влюбленных, но в классе вскоре заметили его неравнодушие к Ивановой. И стали дразнить их женихом и невестой.
В самом начале войны Инна с матерью уехали в Архангельск. Там служил ее отец.
Степка затосковал. Однако Ванда не знала этого и думала, что он обижается на нее из-за «уплотнения». И смотрела на него холодно и гордо.
Она теперь всегда играла на скамейке между двумя кустами жасмина. Раньше это была его скамейка. Теперь Степану неудобно стало приходить туда. Тем более что с Вандой они почти не разговаривали. А после одного случая даже перестали здороваться.
По соседству жил Витька, внук Красинина, года на четыре младше Степана. Значит, ему было лет семь или около восьми, и в школу он еще не ходил. И этот Витька подошел однажды к скамейке, где играла Ванда, расставив на кирпиче игрушечную посуду: белые чашечки с голубыми цветочками, блюдечки. Витька подошел и помочился на посуду. А Ванда от изумления не могла произнести и слова. Потом с ней случилась истерика. И Беатина Казимировна бегала к деду Красинину жаловаться на Витьку. Дед грозно звал внука домой, а Витька прятался за забором и показывал деду кукиш.
Ванда правильно угадала, что это Степан подговорил Витьку. Впрочем, «подговорил» — слишком мелкое слово. Витька и сам был превосходным выдумщиком. Степан просто поддержал его. Или, иначе говоря, благословил…
Когда Витька окроплял «святой водой» посуду Ванды, мальчишки хохотали как сумасшедшие. Степан даже упал на землю и катался по траве, держась за живот.
Вскоре Пятую школу, где они учились, заняли под госпиталь. Говорили, что на месяц, самое большее — на два. Однако каникулы затянулись до осени 1943 года.
Все дни с утра до вечера Степан болтался на улице и во дворе. Ванда тоже появлялась в саду, садилась с книгой на скамейку под жасмином. Как-то раз она вышла за калитку и долго смотрела на море. Степка сидел под акацией и от нечего делать ковырял напильником ее трухлявый ствол.
Вдруг Ванда обратилась к нему. Без улыбки, но вежливо сказала:
— Степан, проводи меня к морю. Одна я не найду дороги. И мама может заметить мое отсутствие.
Степка, конечно, не пошел бы, но ему очень понравилось, что Ванда хочет уйти тайком от матери. И он не мог не поддержать ее в таком достойном похвалы деле.
— Это можно, — сказал он.
— Мы будем идти быстрым шагом, — сказала Ванда. — Двадцать минут туда, двадцать — обратно. Пять минут постоим у моря. Я только послушаю шум волн. Всего сорок пять минут…
3
Вице-адмирал Ф. С. Октябрьский командовал Черноморский флотом с 22 июня 1941 года по 28 апреля 1943 года.