Страница 16 из 23
Похоже, в ее арсеналах припрятано еще много оружия. А у меня одни понты и желание побыстрее отсюда убраться.
— А от чего этот сульфазин? — спрашивает преданная мне жена голосом резидента INTELLIGENCE SERVICE.
— Это препарат, который очищает кровь. Но на каждого он действует по-своему. Поэтому нужен присмотр.
«Сульфазин, сульфазин», — крутится в голове что-то очень знакомое, но изнуренный затяжными боями мозг не в силах подсказать, откуда я знаю это слово.
— Отец, ты же слышишь, доктор говорит — тебе нужен присмотр, — без приглашения вмешивается Артур. (Видно, Артур хочет стать преданным воином Третьего Рейха Закрытого Типа. Он всегда находил себе идолов для поклонения — то в бизнес-сметанке, то в покоях муниципалитета, то в художественной тусовке. На этот раз место его божества заняла эта белокурая бестия. Арийчик ты наш самопальный. HITLER JUGEND перезревший.)
Фрау Де с наслаждением наблюдает за открытием второго фронта.
— А хрен в задницу тебе не нужен? — чуть не вырывается у меня, но вовремя опомнившись, говорю вполне, как мне кажется, рассудительно:
— В таком случае мы можем договориться о дневном стационаре. Днем я буду ходить на работу, а вечером возвращаться сюда на процедуры, и вы будете присматривать за мной сколько влезет.
— А если что-то случится на работе? — спрашивает жена.
Открыт третий фронт. В бой вступила артиллерия.
— Удачи тебе, старик, — говорит Артур на прощанье. — И не выпендривайся. Раз решил лечиться, доведи дело до конца. Ну, бывай.
Гиппократ гипертрофированный. Самаритянин самарский. Козел, одно слово.
Остаток дня проходит в разговорах с Николаем. Он рассказывает о случаях из своей санитарской практики, а я вспоминаю всякие околохудожественные приключения — фестивальные поездки, литературные байки, ляпы переводчиков. Странно, но его все это увлекает не меньше, чем меня психиатрические саги. Даже сосед гипертоник немного ожил. Он, правда, молчит, пытаясь читать старые газеты, но его живое присутствие уже ощущается. Мы все больше проникаемся симпатией друг к другу — тюремное братство, в котором нет пахана, как вдруг — я вспоминаю напечатанную в моем же журнале повесть одного аутсайдера: «— Короче, зема, — вдруг посерьезнел Колян. — Теперь слушай сюда. Здесь нужно вести себя тихо и прилично, а то вломят резиновыми палками, навтыкают СУЛЬФАЗИНА и будешь полным идиотом валяться в боксе и считать волоски на жопе соседа, которого нет…»
Я вспоминаю также мемуары многочисленных диссидентов, которых в брежневских психушках глушили сульфазином, пытаясь хоть таким способом втолковать им истинность марксистско-ленинского учения. Я вспоминаю все это и покрываюсь липким вонючим потом. Вот оно, секретное оружие фрау Де — химический Фау-2. Фау-2 от фрау Де. Чтоб камарадо Щезняк не дергался.
— Вы, похоже, не слушаете, — доносится сквозь туман голос Николая. — О чем-то своем думаете?
— Знаете, что такое сульфазин? — без всякого перехода спрашиваю я.
— Как не знать, знаю. Паскудная штука. А вам что, тоже прописали?
— Да. Сегодня.
— Ну, понятно. Начинают они с небольшой дозы, чтоб проверить реакцию. Потом каждый день ее увеличивают. Потому что всяк реагирует по-своему — кто с первого раза коньки отбрасывает, на кого по-настоящему действует только вторая доза, а кто только после третьей скопытится. Препарат хитрый — начинает действовать спустя 10–12 часов после инъекции. Так что сразу ничего не почувствуете. Под утро только поймете, проняло или не проняло.
— На меня, — продолжает Николай, — подействовала только третья доза, когда я наивно успокоился, думал, все обойдется. Зато как подействовала! Ходил настолько заторможенный, что не соображал, где нахожусь. Да и «ходил» — громко сказано. После укола у меня еще неделю ноги не сгибались. Даже на унитаз сесть не мог — хоть стоя большую нужду справляй. Ох и намучился! Температура под сорок, боли невыносимые, короче говоря, радости мало.
— На хрена они это делают? Так же буйных психов утихомиривают.
— Ну, психам они такие лошадиные дозы колют, что куда там…
— К тому же, насколько мне известно, этот препарат вообще официально не разрешен к применению.
— Его давно запретили, — неожиданно произносит гипертоник.
Но как же его могли запретить, если официально его никогда и не разрешали? Запретить его означало бы приоткрыть грязные тайны отечественной карательной психиатрии.
Оставалось только надеяться на Бога.
Сегодня дежурила горбатая, низенькая медсестра в очках с толстыми линзами — самая приятная изо всех. Пройдя все остальные процедуры, я стал умолять ее не колоть мне проклятый сульфазин. Однако она только сокрушенно мотала головой — не выполнить приказ фрау Де было смерти подобно. Жива была еще память Майданека, Освенцима и Варшавского гетто. Никто не хотел рисковать.
— Ну, хорошо. Тогда, может, вколете мне минимальную дозу? Какая вам разница? А в журнал запишете все, как полагается.
Не знаю, послушала она меня или нет, втягивая в шприц желтоватую жидкость. По крайней мере, посоветовала:
— Укол очень болезненный. Прикладывайте к этому месту бутылки с теплой водой — быстрее рассосется и быстрее подействует. Наберите в бутылки горячую воду и прикладывайте. Вколоть вам снотворное?
— Да нет, давайте лучше таблетки. Выпью их попозже, а то проснешься в критическое время с четырех до пяти — тогда уж точно не заснешь, будешь долго склеивать обрывками нервов разодранный рассвет.
— Знаете, вы просто супер, — сказала отчего-то она (хоть кто-то оценил мою доморощенную квалификацию), — но таблетки вам придется выпить в моем присутствии — так Дарья Юрьевна распорядилась.
— А-а, понял. Борьба с потенциальным дезертирством, — говорю, наблюдая, как она протягивает мне целую груду таблеток. — Это все мне?
— Дарья Юрьевна назначила, выходит, вам. Запейте.
— Ничего, — спокойно проглотив все сразу, отвечаю я. — Очень вам благодарен.
— Если ночью что-нибудь понадобится — заходите, я дежурю.
— Еще раз спасибо. Спокойной ночи.
Но на спокойную ночь надеяться нет приходится. Исколотая и без того задница разучила еще одну разновидность боли, поэтому, не откладывая дело в долгий ящик, я сразу набрал горячую воду в бутылку из-под минералки и улегся поудобней, подогревая таким образом свой боевой дух, сконцентрированный, как и у всех профессиональных беглецов, в ягодицах. Надо любой ценой продержаться, иначе кердык. Оставаться всю жизнь евнухом в этом гареме евнухов мне не улыбалось.
— Главное, не волнуйтесь, — подбадривает меня Николай. — Если до пяти утра не возьмет — считайте повезло. Сейчас десять. Часов через семь все будет понятно. Мы еще немного болтаем, проклиная на все лады местные порядки, я пытаюсь даже пересказать сюжет Кена Кизи, однако у меня по-прежнему проблемы с памятью и концентрацией, а мои слушатели слишком упрощенно воспринимают аллюзии и ассоциативные ряды старого хиппи, поэтому разговор продолжается без энтузиазма и вскоре затухает.
Но чуть погодя кто-то решает оживить его снаружи — за дверью раздаются шум и крики, что-то звучно падает на пол, слышен топот многих ног. Что это — приступ белой горячки, драка за наркоту или, может, алики и наркоши пошли стенка на стенку? Мне не хочется отрывать задницу от теплой бутылки, но Николай, как легальный сотрудник, выглядывает за дверь.
— Наркотики. Кто-то передал парню ширку. А тот сдуру вогнал в себя весь дозняк и с концами — асфиксия, паралич дыхательных центров, лежит синий, как труп. Откачают, конечно. Ему хорошо бы сейчас под капельницу. Гемодез, физраствор, глюкоза — утром был бы в форме. А они одну химию натравят на другую. И так всю дорогу. Выйдет отсюда инвалидом — печень, почки. По сути, они просто калечат людей. Выведут из кризиса, притормозят на пару дней, чтобы покой в отделении не нарушал, а дальше — кому ты на фиг нужен. Она мне говорит — хочешь, закодирую тебя на месяц, на год? Иди в задницу со своим кодированием. Что я, зомби какой, что ли? Еще недельки две витаминчики попринимаю и домой. Ну его…