Роковое наследство

— Но мог быть и кто-то другой, кто действовал по приказу старухи, например миссис Хейкет или Джойс, — вставил Дьюит. — Но с другой стороны, она слишком недоверчива, чтобы поставить себя в зависимость от кого-то, кто мог потом выдать ее с головой. Значит, могла только она сама… а может, и нет, — рассуждал вслух Дьюит. — Если она знает что-то компрометирующее о Хейкет или Джойсе, то, вполне возможно, кто-то из них снял шланг с газовой плиты и насадил на проводку газового освещения.

— Это сделала старуха, — решил О'Брайен.

— Но у нас нет улик против нее, достаточно убедительных для судебного процесса.

О'Брайен что-то проворчал, но спорить не стал.

— А когда вы нашли эту крысиную трапезу? — И Дьюит показал на разгрызенные купюры.

— Когда после гибели Лайны обыскивал дом. Вы ведь тоже все кругом разнюхивали, однако вам и в голову не пришло, что хитрюга Джером набил свои старые туфли деньгами вместо скомканных газет. До этого вы не додумались! — торжествовал инспектор. — Зато якобы найденный черновик завещания — это была блестящая идея.

— Вероятно, вчера вечером на дороге меня обогнала сама Скрогг или кто-то из ее соучастников, сидевший в «форде» с маской святого Петра на лице, — сказал Дьюит.

— Это была старуха, — ответил О'Брайен.

— Разве она водит машину?

— Еще как водит. Мчится, как заправский гонщик. Раньше у Скроггов было грузовое такси, и вы бы видели, как милая женщина носилась по улицам Килдара — быстрее молнии.

— Ладно, допустим, что ехала она, — согласился Дьюит. — Но она не могла одна поджечь дом, Джойс, несомненно, помогал ей.

— Надо полагать, что вы рассуждаете совершенно справедливо. Но, к сожалению, милый Дьюит, должен сказать вам, что с юридической точки зрения вы играете во всей этой истории весьма двусмысленную роль, это нельзя отрицать. — О'Брайен погрозил ему пальцем. — Вы знали заранее, что произойдет, и не предприняли никаких мер, оставив только Клэгга следить за домом! Даже меня не сочли нужным известить! А ваша наивная вера в пожарную часть Килдара, ну это уж действительно заслуживает жестокой кары.

— Не болтайте лишнего, вернемся лучше к делу.

— Я вовсе не болтаю, мой милый добрый друг. Ибо, поверьте мне, если наш добрейший пастор Томас додумается до того, о чем я сейчас сказал, а потом сообщит в страховое общество, то вы разом избавитесь от кругленькой суммы, которая даже вашему битком набитому кошельку окажется не по нраву.

Дьюит получал большое удовольствие, беседуя с О'Брайеном. Удовольствие заключалось в том, что собеседник был абсолютно лишен ложных моральных переживаний. Патрик расхохотался.

— Ну ладно. При раскрытии преступления я стал его соучастником, но могу я считать, что случай теперь ясен, или есть еще невыясненные вопросы?

— Пожалуй, нет. — О'Брайен задумался. — Только одно — но это и есть самое существенное для нас: нам следует что-то сделать, доказать вину преступника. Где же правосудие и справедливость, если миссис Скрогг будет беспрепятственно разъезжать по свету в своей инвалидной коляске и нести с собой убийства и поджоги, населяя мир ужасами?

Дьюит откинулся на спинку кресла и с интересом наблюдал за инспектором. Вот человек, который доволен собой и своим существованием! В нем нет неразрешимых конфликтов, все вокруг него излучает спокойствие и уют. Здесь, в своем собственном царстве, он может спокойно коллекционировать марки, потихоньку наживаясь и получая от этого истинное наслаждение; может в свое удовольствие печь блинчики с джемом и толстеть, поглощая их без всякой меры; может вдвоем с женой воспитывать хороших детей; может с чистой совестью по воскресеньям ходить в церковь. Ни одно противоречие не нарушало его ночной сон, никакие сомнения не терзали душу.

Дьюит встал с кресла и остановился перед картиной, где были изображены старый парк и густо заросшая беседка с влюбленными, — их головы едва виднелись за розовым кустом.

— Вы весьма старательны, О'Брайен, — проговорил Дьюит, не поворачивая головы. — И чрезвычайно умны. И все-таки я не понимаю, как вы, совершенно один, полагаясь только на себя, узнали все то, что сообщили мне о преступлении.

— При нашей первой встрече я сказал вам, — напомнил О'Брайен, — что надо знать местных людей, чтобы в них разобраться. А я их знаю.

— Теперь я понял, — повернулся к нему Дьюит, — вас информировал тот священник.

— В какой-то мере, — осторожно подтвердил О'Брайен. — Дело в том, что церковь имеет у нас неограниченную власть над душами людей и влияет решающим образом на их поведение. Не потому, что все наши жители глубоко верующие, этого вовсе нет, но некоторые, как, например, Джойс и его сестра, искренне набожны. А набожный человек причащается и исповедуется…

— А пастор не молчит, хотя обязан сохранять тайну исповеди.

— Обязан, обязан! Каждый из нас обязан соблюдать десятки заповедей, если мы хотим жить по Писанию. Мы не должны завидовать ближнему своему, не должны лгать, не должны нарушать святость брака, мы не должны… черт знает, чего мы только должны или не должны. А мы все-таки делаем то, чего не должны делать, и упускаем то, что должны. Вы думаете, священники не из того же теста, что и мы, и не в той же печи выпекались? Само собой разумеется, мой друг Томас прибежал сюда ко мне не за тем, чтобы избавиться от тайн исповедей. Но за первым стаканчиком следует второй, за вторым — третий, а там и седьмой, а если уж кто-нибудь выпьет семнадцать рюмок вишневого ликера, который я сам настаивал и перегонял, то даже глухонемой кое-что все равно расскажет, если я возьмусь таскать у него червей из носа.

— Завидую я вам, О'Брайен, — пошутил Дьюит. — Когда снова окажусь у себя дома на Кейп-Флауэр, я переверну свой быт вверх дном. Я тоже наращу себе семьдесят фунтов сала; я тоже буду перегонять себе ликерчик, повешу у себя на стенах такие же олеографии. А почему бы и нет, если таким путем можно стать счастливым, как вы?

— Отчего вы так уверены, что я счастлив? — вырвалось у О'Брайена.

— Разве нет?

— Да-да, конечно, только есть небольшая загвоздка… Я имею в виду уличение преступника. Вы правы, у нас целая цепь улик, но когда шеф полиции лично начнет допрашивать Скрогг или Хейкет, Джойса или Финнигана и устроит им перекрестный допрос, то он не выжмет из них ни слова. Скверно, но именно так. Так что же делать? Что мы можем предпринять, чтобы дать убийце почувствовать, что есть на свете пусть не святая, но хотя бы человеческая справедливость? Ну давайте, скажите, что мы могли бы для этого предпринять?

— А подите вы к черту! — вдруг процедил Дьюит сквозь зубы, распахнул дверь, с треском захлопнул ее за собой и, не попрощавшись с миссис О'Брайен, с которой столкнулся в коридоре, вышел из дому.

Луна, прятавшаяся вчера за облаками — и это весьма способствовало тому, что у Клэгга на голове вздулась огромная шишка, а гостиницу поглотило пламя, — светила сегодня удивительно ярко. И в маленькой комнатке башни в замке миссис Девин можно было читать газету без лампы. Гилен раздвинула занавески у окна, и лунный свет нарисовал на полу голубоватый прямоугольник с черным крестом посередине. Дьюит, лежавший с краю, протянул руку в лунный луч и стал строить теневые картинки: птичку, ведьму, зайчика.

— Почему ты все молчишь? — Гилен заложила руки под голову, ее нежная грудь сверкала белизной, как будто освещенная лунным светом.

— Я думаю, — ответил Дьюит, которого немного знобило, и он натянул одеяло до подбородка.

— О чем?

— О том, что твоя мать — самая непоколебимая из всех женщин, которых я видел.

— Да, она жестокий человек, — подтвердила Гилен. — Нам, трем девчонкам, как я себя помню, она никогда ничего не спускала. Если мы бывали виноваты, то порка была всерьез, без шуток.

— Ты больше ничего не можешь мне сказать, кроме того, что уже рассказала? — спросил Дьюит, не поворачивая головы. — Если можешь, то скажи сейчас. Потом ничего уже не исправишь.