Гонконг

Эллиот недоволен, что не застал своего адмирала в Хакодате. Уже известно из разговоров в кают-компании, что он намеревался склонить Стирлинга к решительным операциям на устьях Амура.

На другой день прибыл посыльный бриг с почтой. Привезли газеты за три месяца.

– Себастопол... Себастопол... – слышится среди английских офицеров.

Приходится вставать и уходить из кают-компании. Нельзя же подойти к неприятельскому офицеру и спросить: «Что же там?» Что наш Севастополь? Кажется, Севастополь держится. Один лишь отзвук его имени, услышанный здесь, заставляет с гордостью сносить униженное положение и помнить о тяжкой године войны.

Куда черт унес адмиралов? Где Стирлинг?

Хакодатские чиновники сообщили Гошкевичу под секретом, что посол Англии и генерал флота Стирлинг вместе с французским генералом отправились осматривать побережье России к югу от гавани императора Ни-ко-ра-и.

– К северу, – поправил Гошкевич.

– Нет... это... к югу...

В кают-компании офицеры «Барракуты», узнав про распоряжения, оставленные адмиралом Стирлингом, пожимали плечами от нескрываемого удивления.

...Пароход, спустив пары, тихо скользил под парусами по гладкому морю, под прибрежными утесами.

– Походит на остров Кунашир, – закидывая голову, говорил Сибирцев.

– Идем обратно в Нагасаки, – сетовал Гошкевич. – Как-то снесет все мой Точибан Коосай! Что-то он думает... Никак не можем увезти его из Японии.

– Куда же адмиралы ушли, что вам японцы сказали? – снова допытывался Мусин-Пушкин.

– Они говорят, ушли на опись наших берегов, но что Стирлинга постигнет неудача, мол, они с французом отправились на больших кораблях, а что на опись надо ходить на пароходах, как американцы.

– Странно, что они ушли на обзор наших берегов к югу от Императорской, это значит пойдут до корейской границы.

Вечером в море полный штиль. Машина заработала. Команда корабля и пленные готовились ко сну.

В жилой палубе на ночь выставляли караул. Дело обычное, «рутинное», как у них называется, но часовые с карабинами приставлены с обеих сторон около пленных, разместившихся в гамаках в середине палубы.

Сержант о чем-то поговорил с Масловым.

– Извиняются за свое командование, пытаются как-то помочь нам, – пояснил Маслов товарищам. – Сказал, что их команда просит нас песни попеть.

– Чего же им споешь! – насмешливо ответил Мартыньш.

– Просили спеть, как вчера.

– Веселые песни не запоешь! – молвил кто-то из глубины темной палубы.

– Давайте споем, люди просят...

– Можно! Проголошную!

в одиночестве затянул Маточкин, покачиваясь в гамаке.

тихо подхватили густые и согласные голоса.

Маточкин слез с гамака:

Хор продолжал в мрачном согласии, как бы матовыми или бархатными голосами, истосковавшимися по пению.

жарко, с болью и жалобой ввысь поднял песню голос запевалы, -

Вокруг Маслова столпились «их» матросы. На этот раз команда заинтересовалась, что за слова у такой печальной песни.

Маслов перевел. Британцы смолчали. Это касается и их. Тут даже у злодеев из морской пехоты могли бы выступить слезы.

– Братцы, а как с маршевыми песнями шли по Японии...

Всем вспомнилось, как заходили в деревню Хэда.

– Свистуны! – раздалась команда.

– Ложкари!

Песню прервали, слышно стало, как тяжело работает машина парохода. Не качнет. Идем, как по реке. Неужели в Китайских морях всегда так?

«Плывут в Гонконг, а поют, как гонят их в Сибирь на каторгу, – подумал Стивенсон, выслушав объяснения своего переводчика. – И как вернулся матрос со службы...»

продолжал хор.

«Когда все это слушаешь, то человеку с воображением представляется битва под Севастополем. Какое там ужасное побоище и как геройски сражаются славные британцы, если враги на них идут фронтом с такими песнями. По сути, и нам надо бы усилить вдвое караулы. Но офицеры беспечны».

Матросы палубы и солдаты морской пехоты вылезли из гамаков и выкладывали перед певцами свои фамильные табакерки и грязные кисеты. Угостить больше нечем.

– Они давно плавают вместе, много пережили и хорошо спелись.

– Если им разрешить высказывать свободу мнений, то перестанут слушаться. Откажутся воевать, и начнутся безобразия. Все же дети рабов.

– Я не верю этому. Не может быть, чтобы матросы набирались из рабов.

А на другой вечер пленных прямо попросили спеть про мать, которая страдает за сына-разбойника...

Собакин, молодой, неуклюжий и сутулый, как старик, сидя на краю скамейки, подозвал к себе собаку, отличавшуюся свирепостью и прожорливостью.

Пес подошел неохотно, поглядел презрительно и зарычал. Собакин что-то сказал ему. Кобель поджал хвост, наклонил голову и смущенно отошел. Собакин опять позвал его. Пес повиновался. Матрос сказал:

– Разве у тебя нет ума? Тебе не стыдно?

Пес раскорячился, склонил морду и, сильно и судорожно напрягшись всем телом, отрыгнул огромный кусок вареной говядины.

– Видишь, какое хорошее мясо, – сказал Собакин. – Как же она его сглотнула?

Матрос встал и у всех на глазах выбросил кусок мяса в открытый порт.

За столом играли картежники. Один из них вскочил и стал бить Собакина.

– За что? – отстранился пленный.

Маслов вырвал Собакина за руку из сбившейся толпы и сам несколько раз съездил ему по шее.

– Тебе самому не стыдно?

– За что ты-то? Они от нас просят песен, а мясом кормят собак, поэтому и взъелись. Эта собака хуже полицейского. В этом куске целая порция...

– Тебе какое дело?

После этого все стали замечать, что у Собакина особые отношения с псами. Собаки его слушают и понимают. При всей привязанности матросов к собакам, никто такой силы влияния на них не имел. Все стали опасаться за своих любимцев. Показалось, что собаки стали чахнуть. В шторм одна из офицерских собак услыхала крик и ругань своего владельца, стоявшего на вахте. Молодая собака, видимо, решила, что ее зовут на помощь. А дверь не открывалась. Собака сидела и ждала, пока кто-то не вошел, и она выскользнула на палубу. Тут же волна смыла ее в море.

Вечером спросили Собакина, как он полагает, что случилось. Кто-то из пленных смеясь сказал, что по части собак Собакин собаку съел. Переводчик перевел буквально.