Страх гиацинтов

Филип Ридли. Рассказы

Башни веры

Когда мне было одиннадцать лет, к нам в школу пришла бывшая узница Освенцима. Мы собрались в актовом зале, где в инвалидном кресле сидела морщинистая седая старуха. Так как мой класс вошел первым, нас и усадили в первом ряду. Директор, стоявший около старухи, улыбнулся нам и торжественно кивнул. Я понял, это важное мероприятие, потому что директор был в черном костюме. Он надевал его только при вручении наград (а еще, когда Мартина Баркера сбил пьяный водитель и нас созвали на особую молитву).

Я сидел прямо перед старухой. Она что-то шептала директору, подтягивая его к себе за лацкан пиджака. Зубы у нее были большие и желтые, как мореное дерево, а язык покрыт серым налетом. Один ее глаз был молочно-желтый — яйцо с разлитым желтком, другой — кроваво-красный. Она была в простом черном платье и толстых чулках телесного цвета.

Когда все расселись, директор сказал:

— Мальчики и девочки, сегодня нас удостоила своим присутствием миссис Хеллер. Она расскажет нам о том, что с ней случилось во время войны. Может быть, некоторые из вас кое-что и знают. Возможно, вы видели документальные фильмы по телевизору или читали об этом. Но это другое. Миссис Хеллер расскажет нам свою собственную, очень личную историю. Ужасную историю, дети. Ужасную. Но я думаю, это то, что все мы должны знать. — Он взглянул на старуху. — Миссис Хеллер, — произнес он и отступил назад.

— Я слепа, — начала миссис Хеллер, — но когда-то мои глаза видели. А видели они страшные вещи. Порой зрение может быть проклятием. Потому что вам приходится все время рассказывать людям о том, что довелось увидеть. Рассказывать им снова и снова до тех пор, пока они вам не поверят.

Она говорила, водя слепыми глазами по залу. Голос у нее был приятный и звонкий.

— Я родилась в Берлине, — начала она. — Много лет назад. Еще до того, как вы появились на свет. До того, как большинство из ваших родителей появились на свет. Мой отец был врачом. У меня были два брата. В двадцать три года я вышла замуж. Мой муж тоже был врачом. Мы очень любили друг друга. Мы жили вместе с моей матерью, отцом и двумя братьями. Мои братья женились еще раньше. У меня было двое детей. Мальчик и девочка, близнецы. Я все это говорю, чтобы вы поняли, что я потеряла. Потому что все они: моя мать, отец, мои братья, их жены, мои чудесные близнецы — все они были убиты в Освенциме.

Не знаю отчего на меня напал смех. Я прикусил верхнюю губу так сильно, что почувствовал вкус крови. Старуха продолжала свой рассказ: как ее обрили наголо, вырвали зубы, заставляли ходить голой, секли. Я все слышал, слышал это бесконечное перечисление ужасов. Но в горле у меня по-прежнему клокотал смех. Чем больше ужасных вещей она рассказывала, тем больше мне хотелось смеяться.

— Я видела одного мальчика, — сказала миссис Хеллер, и по ее морщинам поползли слезы. — Ему было одиннадцать лет. Они повесили его. Они поставили его на стул, набросили на шею петлю и выбили стул из-под ног. Он умирал целый час. А нас заставили смотреть. Он дергал ножками, губы у него посинели, глаза выкатились. Он повизгивал как щенок. Это было ужасно, дети. Ужасно.

Я засмеялся. Директор грозно посмотрел на меня. Я смеялся все громче. И чем больше я смеялся, тем больше меня разбирало. Директор шагнул ко мне.

— Что случилось? — спросила миссис Хеллер.

Директор схватил меня за волосы и поднял на ноги. Он как следует тряханул меня, надавал затрещин и велел угомониться. Но я продолжал смеяться.

Я сижу на кухне напротив Лиз. Она прижимает к глазу мокрый платок.

— Дай-ка взгляну, — предлагаю я.

— Нет, — отвечает она. — Оставь меня.

Тишина.

— Я не хотел… — начинаю я.

— Ты именно этого и хотел, — перебивает она. — Ты об этом думал. Я знаю, "я должен ударить ее, — думал ты. — Наказать ее. Нужно преподать ей урок. Девчонку надо образумить".

— Хочешь сказать, ты этого не заслужила? — спрашиваю я, и меня вновь охватывает гнев. — Скотина! Я бы тебя убил!

— Ну так давай! — кричит она. Отнимает платок от глаза. Веко распухло, глаз покраснел. Под ним уже расплывается синяк. — Ты этого хочешь?! Давай, убивай меня!

Она уходит из кухни в спальню. Я слышу, как хлопнула дверь и взвизгнули пружины кровати.

Мы с Лиз живем вместе пять лет. Мы познакомились в университете. Все говорили: идеальная пара. И я тоже так думал. До сегодняшнего дня, когда, вернувшись раньше времени после уик-энда в Брайтоне, я открыл входную дверь, вошел в гостиную, бросил портфель на диван и услышал шум в спальне.

Не могу поверить, что она это сделала. Не могу этого принять. Она не могла, не могла так со мной поступить. Зачем она это сделала? Это так на нее не похоже. Она не способна на такое. Просто невозможно, чтобы такое случилось.

Директор сказал моему отцу:

— Конечно, я должен был бы исключить его.

Мы сидели в директорском кабинете. Отец был в сером костюме. Я сидел рядом, склонив голову; мои опухшие руки еще не отошли от розог.

— Я никогда не испытывал такого стыда, — продолжал директор. — Ни разу за все годы моей работы. Это было отвратительно.

— Да, — сказал отец, — могу себе представить.

— О, боюсь, что не можете, мистер Стэмп. Это было куда ужаснее, чем все, что вы можете вообразить. Поверьте мне.

— Он хороший мальчик, — сказал отец.

— И я всегда был того же мнения.

— Он все еще горюет, — сказал отец.

— Я понимаю это, мистер Стэмп. — Директор глубоко вздохнул. — Я не буду исключать его, но отстраню от занятий. На одну неделю. Мы знаем, какую потерю понесла ваша семья, и очень сочувствуем. Однако это не оправдание. — Он постучал костяшками пальцев по столу. — Это не оправдание, Лэмберт. Ты меня слышишь? Отнюдь не оправдание.

Годом раньше. Мы с отцом ждали, когда мама придет с работы домой. Был холодный, ветреный вечер. Мама опаздывала, и отец беспокоился. Мама работала в книжном магазине. Она заканчивала в половине шестого и возвращалась самое позднее в семь. Сейчас было уже около девяти.

— Пробки, — сказал отец, — не иначе. Чертовы автобусы и метро.

— Да, — подтвердил я, — наверняка.

— Она могла бы позвонить, — продолжал отец. — Предупредить нас. Я для этого и установил телефон. Для таких вот случаев. Чтобы можно было позвонить и сказать: "Не волнуйтесь". Для того и существуют телефоны. Чтобы люди не волновались.

Через несколько минут появилась мама. Притащила сумку с покупками.

— Где ты была? — сердито спросил отец.

— Не кричи на меня. Я видела что-то ужасное. — Она поставила сумку на стол. — Я ехала в автобусе. И автобус остановился. Вот я и сидела. Как ты сейчас. А потом услышала сирены. Полицейские машины. Пожарные. «Скорые». Никогда их столько не видела. — Она посмотрела на нас. Ее губы дрожали, а лицо было бледное-пребледное. — Я вышла из автобуса и увидела…

— Что? — спросил отец.

— Не могу об этом говорить, — ответила мама. — Я хочу лечь. — Она сбросила туфли. — Я не голодна. Просто очень устала. — Она поцеловала меня в щеку.

— Спокойной ночи, Лэмб.

Мы с отцом посмотрели друг на друга. Отец пожал плечами и сказал:

— Поставлю ее ужин в духовку. Она захочет есть, когда встанет.

Позже по телевизору показывали новости, и мы узнали, что видела мама. Вспыхнул пожар на станции метро. Больше тридцати человек пропали без вести. Мамин автобус, догадался я, проходил как раз мимо станции. Показали кадры: валит дым, беспомощно суетятся пожарные, одеяло, наброшенное на труп, дым валит еще пуще.

— Чего только не бывает, — сказал отец. — Несчастные люди. Сгорели заживо.

Утром мама разбудила меня. Она раздвинула шторы и сказала, что я опоздаю в школу. Она была уже одета и собиралась на работу.

— Тебе лучше? — спросил я.