Падшая женщина

Мэри покачала головой, почувствовала, как защипало в глазах, и крепко зажмурилась. Будь она проклята, если разревется из-за Диготов.

— Ну откуда-то ты ведь появилась, — резонно заметила Куколка.

Мэри представила себе подвал на Черинг-Кросс-Роуд. До него было не больше десяти минут ходьбы, но преодолеть это расстояние было невозможно. Сегодня Мэри была уже не той девочкой, что плакала: «Помоги мне, мама». За эту ночь в канаве все, что было в ней мягкого и нежного, изменило свою суть, отвердело, превратилось в камень. «Никогда в жизни, — поклялась она себе, — я не буду плакать и умолять. Никогда в жизни я не позволю выбросить себя, словно мусор».

— Ну? — нетерпеливо переспросила Куколка.

— Я не могу вернуться, — прошептала Мэри.

Куколка пожала плечами:

— А друзья у тебя есть? Или какой-нибудь добрый джентльмен на примете?

Мэри яростно замотала головой.

— Ну, здесь вы, мисс, остаться не можете, так что даже об этом и не мечтайте, — с усмешкой предупредила Куколка. — Я, конечно, добрая христианка, не хуже прочих, и не держу на тебя зла за то, что ты прокусила мне палец чуть не до кости, но бездомных я не подбираю.

Мэри не отрывала от нее взгляда.

— Каждая сама за себя, ты меня понимаешь?

Мэри кивнула.

Но Куколка Хиггинс почему-то не торопилась выгонять Мэри. Ни в тот день, ни на следующий, ни еще через день.

Целыми днями Мэри лежала в кровати в своей сорочке без рукавов, завернутая в кучу одеял, чтобы хоть немного унять дрожь. Ее синяки переливались всеми цветами радуги — красным, фиолетовым, синим, — а распухший нос выглядел просто устрашающе. Мэри разглядела его в крохотном треугольном осколке зеркала.

— Сломан, — постановила Куколка, осмотрев его. — Ничего, обычный перелом. Заживет как на собаке, и глазом не успеешь моргнуть. Только бугорок останется.

Мэри смотрелась в зеркало и пыталась угадать, каким будет ее новое лицо.

Что же касалось живота, она была уверена в том, что солдаты избавили ее от проблем. Кажется, он уже стал чуть более плоским. Кроме того, были и другие знаки. В том, что все кончено, Мэри убедилась на пятый день. Между ног побаливало, и она решила посмотреть, что происходит.

— Из меня что-то вытекает, — прошептала она мирно посапывавшей рядом Куколке. — Какая-то странная штука.

— Такая не то желтая, не то зеленая? — спросила ее новая подруга, переворачиваясь на спину.

Мэри почувствовала теплый запах ее дыхания и пристыженно кивнула.

— Тогда это триппер.

Мэри захотелось расплакаться. Она не совсем понимала, что означает это слово, но ей приходилось слышать его раньше.

— Рано или поздно он нас всех достает, — весело заметила Куколка. — Почти у каждого жулика в Лондоне или триппер, или сифилис. Грязные кобели, — хихикнула она. — Но радуйся, если к тебе пришла Мадам Трепак. По сравнению с сифилисом, знаешь ли, это просто забава.

По щеке Мэри скатилась слеза, и она сильно заморгала.

— Ничего, выживешь, — сказала Куколка и протянула ей захватанную бутылку с джином.

Мэри посмотрела на маслянистую жидкость, поднесла бутылку к губам и сделала глоток. Ей показалось, что горло обожгло огнем, но уже через пару глотков она почувствовала себя гораздо лучше.

Куколка Хиггинс умела говорить жестокие вещи так, будто это была шутка. Но несмотря на это и на правило каждая сама за себя, Мэри жила у нее вот уже две недели, спала в ее постели, и Куколка приносила ей хлеб, ярмутскую копченую селедку и иногда даже бадью ледяной воды и тряпку, чтобы она могла хоть как-то помыться. Мэри принимала все с благодарностью. У нее не было ничего; она как-то вдруг разучилась жить, потеряла это умение. В ее голове, неотвязные, как оса, звенели слова матери: «Девушка, которая теряет добродетель, теряет все».

Крысиный замок был самым большим и самым ветхим зданием в этом причудливом мире, который назывался Трущобами. Под крышей теснились четыре комнатушки; комната Куколки была единственной без замка на двери. Когда она уходила в город, Мэри сворачивалась на матрасе калачиком и ждала, когда Куколка вернется домой. На втором и третьем этажах жили привратники, бакалейщики, торговцы бренди и мелкие воришки. Самые лучшие комнаты, на первом этаже, занимали сутенеры. У каждого из них, по словам Куколки, была «конюшня» из дюжины проституток. У одной из них, Мерси Тофт, была темная кожа. Она считалась воспитанной девушкой; в свое время какой-то богач вывез ее из Вест-Индии, а потом бросил и переехал в Голландию. В самом низу, в подвале, ютились тридцать ирландцев вместе со своим ослом.

Доходный дом — этот и двадцать других таких же — принадлежал хитрой и оборотистой ирландке. Половина денег обитателей прихода Святого Эгидия стекалась в красные руки миссис Фаррел. В комнатах постоянно царил полумрак. Как-то раз Мэри спросила, почему все окна залеплены коричневой бумагой, и Куколка объяснила, что «старая сука Фаррел жадится и не желает вставлять в них стекла, а что касается меня, так я лучше посижу в темноте, чем буду корчиться на сквозняке». Кроме того, добавила она, ночной воздух вреден, это всем известно.

— Так, значит, миссис Фаррел… это перед ней ты отвечаешь? — смущенно спросила Мэри.

— Ты хочешь сказать, не она ли моя мадам? — уточнила Куколка и презрительно улыбнулась. — Нет. Я плачу ей только за комнату. Я свободная птичка, вот так-то. Я ни перед кем не отвечаю.

Индианка Мерси Тофт — иногда она заглядывала в комнату, чтобы поздороваться с новой соседкой, — считала, что Куколка Хиггинс — чокнутая.

— Без сутенера и без мадам тяжело. Кто еще найдет тебе клиентов и вытащит из неприятностей?

Мэри кивнула, как будто что-то в этом понимала. Непослушные черные завитки выбивались из тугого пучка Мерси, и Мэри не могла оторвать от них взгляда.

— Как давно ты здесь? — спросила она.

— Полгода в Крысином замке и еще лет шесть здесь, в округе. Запомни, самые ловкие воры водятся тут, в Трущобах, — засмеялась Мерси. У нее были очень белые зубы. — Они у тебя и ноги стащат, если постоишь на месте подольше.

Но странным образом именно здесь Мэри начинала чувствовать себя как дома — в окружении людей, которых ее мать называла не иначе как сбродом или еще хуже — отбросами. Дни напролет она лежала на покрытом пятнами матрасе; лихорадка то отпускала ее, то начинала трепать снова. Поясница горела огнем. Но тем не менее она ощущала себя в безопасности — словно парила высоко-высоко над привычным миром с его злоключениями и волнениями.

Она слышала шаги Куколки на лестнице задолго до того, как отворялась дверь. Куколка могла заявиться в любое время дня или ночи. От нее исходил ее обычный странный запах — не то только что выловленной рыбы, не то свежих дрожжей, — а в карманах весело позвякивали шиллинги. Она валилась на тощий матрас и говорила:

— Пусть дьявол оседлает меня и поедет на мне верхом, если я не брошу это чертово ремесло!

Но, сколько Мэри ее ни расспрашивала, она так и не смогла выяснить, что было с Куколкой до того, как она начала «утюжить улицы» — так она это называла, — или что еще она хотела бы делать в жизни. Казалось, она занималась своим ремеслом всегда. Это была ее страна, ее стихия. По словам Куколки, все на свете — мужчины, женщины, даже дети — так или иначе продавали себя. Иногда, приложившись как следует к бутылке со своим любимым джином — она с нежностью звала его «голубая смерть», — Куколка клялась, что никакое ремесло на свете не сравнится с ремеслом «мисс». Оно не требует ученья, говорила она, выдыхая в лицо Мэри спиртовые пары, и капитала для него тоже не нужно, и мастерской, а уж поток покупателей не иссякнет до скончания веков.

— Вот назови мне другое такое веселое дело, — заплетающимся языком требовала она. — Назови!

Иногда Мэри даже напоминала себе: сама она не шлюха. Она просто подруга шлюхи. Она — девушка, которая попала в беду, которую осквернили насильно.