Падшая женщина

— Я не знаю. И шитье, и услужение — это… жалкие занятия.

— А с чего вам пришло в голову, что вам назначено что-то получше, мисс? — ядовито спросила Сьюзан. — Какая неблагодарность! Какое упрямство! Подумайте только.

Уильям Дигот, сгорбившись, уселся поудобнее.

— Девчонка что, думает, мы будем кормить ее вечно? — хрипло спросил он.

Мэри отвернулась, чтобы он не увидел ее лица, и потыкала ножом в шипящие на дне горшка кусочки голубя.

— Отвечай отцу! — велела Сьюзан.

Мэри молча посмотрела матери прямо в глаза. Она ответила бы отцу, будь он здесь, говорил ее взгляд.

Маленькие серо-голубые глазки Сьюзан, так не похожие на глаза ее дочери, яростно сверкнули в ответ.

— Что ты собираешься с собой делать?

— Что-нибудь получше, — сквозь зубы процедила Мэри.

— Что? — переспросил отчим.

— Я хочу быть кем-то получше, чем служанка или швея, — громко сказала Мэри.

— А, так, значит, у нас есть пожелания?! — проревел Уильям Дигот и упер руки с черными ногтями в колени. Теперь он окончательно проснулся. — Твоя мать и я колотимся целыми днями, чтобы на столе была еда, но миледи Сондерс этого недостаточно. Скажите же, миледи Сондерс, чего вы желаете?

Искушение было велико. Мэри очень хотелось повернуться к нему и сказать: все что угодно, только не эта вонь от угольной пыли. Любое занятие, лишь бы не проклятая игла. Любое место на свете, только не этот сырой подвал.

Мать отложила иглу и взяла ее за подбородок. Сухие мозолистые пальцы зажали рот Мэри, прежде чем она успела произнести хоть слово. В этом жесте была почти нежность. Спаси меня, мама, чуть не взмолилась она. Помоги мне выбраться отсюда.

— Всех нас Господь определил на свое место. И мы должны довольствоваться тем, что имеем, — с чувством произнесла Сьюзан. — Твой отец забыл об этом и позволил себе вольности с теми, кто стоит выше его.

— И смотри, что из этого вышло, — с удовольствием добавил Уильям Дигот.

Мэри вырвалась и бросилась вон из комнаты. Дверь с грохотом захлопнулась за ее спиной; маленький Билли заплакал.

Темнота постепенно покрывала небо, как корка сыр. Вокруг фонарей на Лонг-Акр лежали маленькие лужицы света; горящее масло немного дымилось. Пьяцца Ковент-Гарден была ярко освещена, и оттуда доносились звуки скрипок. Но сегодня Мэри хотелось держаться от света подальше.

Она повернула на Мерсер-стрит. Здесь темнота сгустилась; многие фонари были разбиты. Обитатели прихода Святого Эгидия не любили, когда свет вторгался в их личную жизнь. Мэри побежала по скользкой мостовой. Ее дыхание участилось. Она радовалась, что не надела башмаков, — так у нее было нечего взять. И незачем причинять ей вред.

На Севен-Дайлз в этот теплый майский вечер болталось всего несколько шлюх. Девушки со шрамом среди них не было. Мэри остановилась под столбом в центре перекрестка и камнем отскребла с рук грязь и голубиный пух. Она терла так сильно, что на ладонях оставались белые полосы. Никто не обращал на нее никакого внимания. Пустой желудок Мэри как будто сжался. Из окна ближайшего подвала сочился слабый свет; оттуда слышался стук костей, видимо, шла игра. Становилось сыро. Должно быть, уже часов девять. Она снова и снова обходила столб, пересчитывая расходившиеся от него переулки, пока совсем не запуталась.

Кроме как домой, идти было некуда… Мэри устремилась в противоположном направлении. В желудке заурчало, и ею снова овладела ярость. Если мать думает, что она согласится на такую же безрадостную, серую, кислую полужизнь…

Торговец лентами стоял, прислонившись к дверному косяку на Шортс-Гарденз. Мэри узнала его, только когда подошла совсем близко, и с удивлением заметила, что стала почти такого же роста, как и он. От торговца пахло джином. При виде ее он поднял свои кустистые брови и шутливо поклонился.

— А, школьница, — протянул он и отхлебнул из бутылки темного стекла. На его губах играла пьяная улыбка.

— Цена все еще шиллинг? — хрипло спросила Мэри. Ее собственный голос показался ей больше похожим на воронье карканье.

— Что?

— Лента, сэр. Алая, — глупо уточнила она.

Торговец распахнул сюртук, как будто хотел напомнить себе, о чем таком она говорит, но в сумерках было невозможно отличить один цвет от другого. Он скривил губы и задумался.

— Шиллинг и шесть пенсов, — выдал он наконец.

У Мэри заболели глаза — так пристально вглядывалась она в темноту.

— Но вы говорили…

— Времена нынче тяжелые, дорогуша. И становятся все тяжелее. Нужно быть твердым. — Он как-то особенно приналег на это слово. Это было похоже на загадку, но Мэри и понятия не имела, как ее разгадать. — Один шиллинг шесть пенсов, — повторил торговец и запахнул сюртук. — Или поцелуй.

Она растерянно моргнула. Торговец ухмыльнулся; его зубы смутно белели в темноте.

А потом Мэри Сондерс шагнула вперед. Вернее, это была не Мэри. Эту девушку она совсем не знала. Даже не подозревала о ее существовании.

Чужой язык раздвинул ее губы, как будто пытался там что-то найти. Спрятанное сокровище. Мэри показалось, что она чувствует привкус чего-то горелого. Он шевелился у нее во рту, бился, как вытащенная на берег рыба, и на секунду она подумала, что сейчас задохнется.

Когда он прижал ее к стене, она даже не закричала. Самым удивительным было то, что она как раз не удивилась.

— Тихо, тихо, — бормотал он ей на ухо заплетающимся языком.

Кажется, она уже слышала эти слова… давным-давно, одной душной ночью, когда не могла уснуть. Его руки путались в ее юбках, а щетина царапала ее лоб, словно он пытался оставить там тайную метку. Темнота окутала их, как дым. Мэри затаила дыхание, чтобы не завизжать. Каким-то образом она понимала, что кричать уже поздно, что она переступила неведомую грань и никто ее теперь не спасет.

— Тихо, — еще раз сказал он, больше себе самому, чем ей.

Даже когда острый камешек на стене больно впился ей в плечо, Мэри не издала ни звука. Все кончилось через несколько минут. Немного боли, ничего приятного. Только жаркое черное небо над головой и еще какая-то странная растянутость внутри.

Она проводила торговца глазами. Ее лицо было мокрым. В кулаке Мэри сжимала гладкую атласную ленту.

Она могла бы все рассказать в тот же вечер, когда добралась наконец до дому. Ее ноги дрожали, и между ними было скользко. Мэри казалось, что стоит ей произнести хоть слово — и она разразится слезами. Она уже готова была сказать: «Мама, случилось что-то ужасное…»

Но Сьюзан Дигот была в ярости. Девочка четырнадцати лет шатается по улицам после десяти, когда все добрые люди давно лежат в постелях? И конечно же болтается у Севен-Дайлз, тут и думать нечего. Среди самой что ни на есть швали, что собирается со всего города.

— Запомни, кто возится с дерьмом, непременно запачкается, — презрительно бросила мать.

И Мэри промолчала. Отвернув от свечи расцарапанное лицо, она попросила у матери прощения и пошла в постель. Маленький Билли уже спал, его нога свисала с кровати.

Как только в окне забрезжил рассвет, она достала из-под матраса ленту. Лента оказалась коричневой.

После этого Мэри держалась от торговца лентами подальше, но это уже ничего не меняло. Она переросла свое неведение. Оно будто лопнуло и сошло с нее, как старая кожа, и рассыпалось в прах. Она знала, что никогда больше не будет прежней.

И все же Мэри продолжала играть свою роль. Потом, вспоминая об этом, она думала, что пыталась обмануть саму себя.

Лето заканчивалось. Мэри не доставляла матери никаких неприятностей. Когда Уильям Дигот выходил из своей обычной дремоты и делал падчерице замечание или что-нибудь велел, она, не огрызаясь, молча выполняла то, что требовалось. В сентябре молодой король широко отпраздновал свою свадьбу, а через две недели было устроено еще более пышное торжество по поводу коронации, но Мэри даже не просилась пойти посмотреть на фейерверк. Она не жаловалась на скудную еду, даже когда в октябре выдалась особенно тяжелая неделя. Тогда целая стопка простеганных лоскутов упала в очаг и загорелась, и Сьюзан Дигот закричала так громко, что ее слышали все соседи. Ей пришлось возместить хозяину все убытки. Иногда Мэри говорила, что не хочет есть, и отдавала половину своего хлеба маленькому Билли. По утрам она торопилась в школу. Вывески питейных заведений скрипели и раскачивались над головой, заслоняя и без того скудный свет. Мэри не поднимала глаз от парты и послушно повторяла стихи, как будто это была благая весть.