Страница 57 из 77
Беседы Чингисхана с китайским мудрецом
14 октября 1221 года караван с Чан-чунем вступил в Алмалык (неподалеку от нынешней Кульджи), в самом центре прекрасной Илийской долины. Тамошний правитель и даругачи, префект-монгол, вышли навстречу путникам. Край славился своими фруктами (в переводе с тюркского языка слово «алмалык» означает «яблочная страна»). В пересказываемом нами очерке путешествия китайца восхваляются также ирригационные сооружения, благодаря которым долина была превращена в сплошной сад, а также знаменитые хлопчатобумажные ткани местного изготовления.
По-прежнему следуя на запад, во второй половине октября караван пересек плодородные земли, прилегавшие к истокам Чу, Таласа и их притоков, и, минуя нынешние Чимкентскую и Ташкентскую области, приблизился к Сырдарье, через которую переправился 22 ноября. За нею начиналась Трансоксиана.
3 декабря Чан-чунь прибыл в Самарканд. С согласия монгольских влстей он провел зиму в этом городе: Чингисхан, занятый подавлением последних мятежей в афганских городах, в то время имел заботы более насущные. Вспомнил он о китайце в середине апреля 1222 года и направил к нему человека с посланием, в котором говорилось: «Святой человек, ты идешь из страны, где восходит солнце, и уже пересек с такими трудностями столько гор и дол! Вскоре я возвращусь, но уже сейчас мне не терпится узнать твое учение. Не задерживайся!»
Чан-чунь немедленно отправился в дорогу и 15 мая 1222 года прибыл в ставку Чингисхана.
Завоеватель оказал самый любезный прием пришедшему из дальнего далека монаху, который принес ему слова мудрости. Чингисхан был немало польщен видом того, кого тщетно приглашали к себе в Ханчжоу «Золотые цари».
— Тебя приглашали другие цари, и ты отказал им, но прибыл сюда по моей просьбе и для этого проделал путь в десять тысяч ли. Я тебе очень признателен.
Чан-чунь отвечал:
— Дикий житель гор (так он себя называл из традиционной отшельнической скромности. — Р. Г.) пришел, чтобы увидеть ваше величество. Такова воля Неба.
Пригласив гостя сесть, Чингисхан тут же задал вопрос:
— Святой муж, какое у тебя имеется средство для вечной жизни, чтобы снабдить им?
Монах сказал честно, но не как алхимик или кудесник, а как философ:
— Есть средство хранить свою жизнь, но нет лекарства бессмертия.
Чингисхан, разумеется, был глубоко разочарован, так как китаец был позван единственно для того, чтобы, как мы знаем, получить от него чудодейственный напиток, секрет приготовления которого якобы знали даосские монахи, напиток, который, как надеялся монгольский Герой, позволил бы ему стать бессмертным. Тем не менее — и это позволяет нам в полной мере оценить умение этого полудикого вождя владеть собой, благородство натуры Чингиса, а также природное великодушие, ставившее его на уровень высокородных рыцарей, — он не выказал и тени недовольства и даже поблагодарил гостя за честность и прямоту.
Присвоив монаху монгольский почетный титул, Завоеватель распорядился поставить для него две юрты неподалеку от царской.
Однако следует признать, что, не проявив видимого разочарования в мудром китайце и, напротив, оказав ему знаки истинного уважения, если не искренней привязанности, сын Есугая храброго более не выказывал намерения вступать с ним в философские беседы, в которых, несмотря на свой природный ум, он смыслил не так уж много… К тому же он был занят подавлением сопротивления в Афганистане и Хорасане, точнее, разорением этих стран, куда вскоре и отправился.
Чан-чунь попросил у гостеприимного хозяина разрешения дождаться его возвращения. Тот просьбу китайца удовлетворил и распорядился, чтобы с ним обращались как можно лучше. Так что монгольский губернатор Самарканда, кара-китай по имени Елюй Ахай, оказал монаху самый радушный прием: сообщают, например, что он потчевал его вкуснейшими арбузами.
В Самарканде даосский монах, обладаший, как видно, редким для своего времени умом, нашел полное взаимопонимание с местными мусульманами-книжниками, данишмендами.
В сентябре Чингисхан, покончив с афганскими мятежами, снова позвал к себе Чан-чуня, и тот 28-го числа прибыл в царскую ставку, находившуюся южнее Балха, у подножия Гиндукуша.
Даос со своейственной его собратьям независимостью объявил Завоевателю, что в Китае священнослужители его ранга освобождены от обязанности преклонять колени пред государем и имеют право приветствовать его поклоном головы, сложив ладони вместе. Великодушный Чингисхан против этой философской независимости не возражал. Трудно удержаться от того, чтобы лишний раз не подчеркнуть либеральность варвара-завоевателя, оказавшегося более снисходительным и терпимым, нежели Александр Македонский, который, если помните, сначала лишил Калисфена своей милости, а затем и жизни за то, что тот отказался поклоняться ему на азиатский манер. Более того: Есугаев сын в знак уважения к гостю собственноручно поднес ему чашу с кумысом, любимым напитком монголов, но тот по религиозным мотивам его пить не стал. Это не помешало хозяину пригласить его обедать с ним каждый день. Но и на это приглашение даос ответил отказом, объяснив его тем, что одиночество подходит такому человеку, как он, более, нежели бивуачная суета. И на этот раз Чингисхану достало ума и сердца, чтобы уважить чувства гостя.
Осенью 1222 года царь и двор направились на север. Чанчунь их сопровождал. По дороге монгольский Герой постоянно посылал другу-философу всевозможные сладости, в том числе фруктовые и арбузные соки.
21 октября, находясь между Амударьей и Самаркандом, Завоеватель приказал поставить шатер и пригласил туда монаха, чтобы услышать лекцию о даосизме. На беседе присутствовал канцлер Чинкай, а Елюй Ахай переводил. «Император узнал много интересного, и слова мудреца покорили его сердце».
Философская беседа имела продолжение 25 октября, ночью. Речь монаха произвела на Чингисхана такое сильное впечатление, что было велено записать ее на китайском и уйгурском языках. Скорее всего, китаец пересказывал внимательному хозяину изречения Лao-цзы и Лe-цзы, легендарных основоположников даосизма, живших за четыре-пять веков до Христа, или изречения Чжуан-цзы, еще одного мудреца, современника Аристотеля. Не исключено, что Завоевателю пришлось услышать следующие строки из «Дао дэ цзина»:
Возможно, монах попытался обучить великого монгола основам даосской аскезы, изложенной в «Книге Ле-цзы»: «Мое сердце сосредоточилось, мое тело исчезло. Мои ощущения стали подобны друг другу. Я более не чувствую ничего — ни того, на чем находится мое тело, ни того, на чем покоятся мои ступни. Подобно сухому листу, то на восток, то на запад меня несет ветер, и я уже не знаю, кто кем управляет: ветер мной или я ветром».
Той прекрасной ночью 25 октября 1222 года, под Самаркандом, анахорет, возможно, поведал Завоевателю что-то из «Книги Чжуан-цзы», из ее второй главы «Сглаживание противоположностей», например: «…Как знать, почему это так, как знать, почему это не так? Однажды Чжуан-цзы приснилось, что он бабочка, счастливая бабочка, которая радуется, что достигла исполнения желаний, и которая не знает, что она Чжуан-цзы. Внезапно он проснулся и тогда с испугом увидел, что он Чжуан-цзы. Неизвестно, Чжуан-цзы снилось, что он бабочка, или же бабочке снилось, что она Чжуан-цзы».
Возможно, собеседники, вторя Ле-цзы, этому «китайскому Гамлету», увидев на обочине череп, говорили: «Этот череп и я знаем, что, в сущности, нет ни жизни, ни смерти».
Возможно, наконец, что китайский любомудр пересказывал монгольскому царю миф о платоновской небесной большой птице так, как он изложен в «Книге Чжуан-цзы»: «Направляясь в Южный океан, Пэн (или Феникс. — Е. С.) поднимает волны на пространстве в три тысячи лье. Опираясь на вихрь, Пэн взлетает на девяносто тысяч лье и улетает, пользуясь ветром, который дует к шестой луне… Птица Пэн кажется испарением, пылинкой, а ее движение — дыханием, которым овевают друг друга живые существа. Лазурь неба — это его настоящий цвет, так как оно далеко и нет ему ни конца ни края. Посмотрев вниз, Пэн видит то же самое, вот и все».