Сердце

Благородный поступок

Среда, 26 октября

Гарроне доказал это сегодня утром.

Я вошел в класс позже других, потому что по дороге меня задержала учительница первого класса. Она хотела прийти к нам в гости и спросила, в котором часу мы будем дома. Когда я вошел в класс, учителя еще не было и трое или четверо мальчиков мучили бедного Кросси, того самого рыжего Кросси с больной рукой, мать которого продает зелень и овощи.

Мальчики размахивали вокруг него линейками, бросали ему в лицо скорлупу от каштанов, дразнили его калекой и уродом и делали вид, что у них рука тоже висит на перевязи. А он, бледный и одинокий, забился за свою парту, переводил глаза с одного на другого и как будто взглядом просил, чтобы его оставили в покое.

Но его мучители смеялись над ним всё громче и громче, и я видел, как он начал дрожать и весь покраснел от обиды. А тут еще этот негодяй Франти вскочил на скамейку и сделал вид, что несет две корзины, передразнивая мать Кросси. Раньше она приходила в школу встречать своего сына, теперь она лежала больная. Почти весь класс захохотал. Тогда Кросси, не помня себя, схватил чернильницу и изо всей силы бросил ее в голову своего врага. Но Франти увернулся, и чернильница попала прямо в грудь входящего учителя. Все в страхе разбежались по местам, и наступила полная тишина. Учитель, бледный, подошел к доске и спросил изменившимся голосом:

— Кто это сделал?

Все молчали. Учитель, повысив голос, спросил еще раз:

— Кто это сделал?

Тут Гарроне, которому стало жалко бедного Кросси, встал и решительно заявил:

— Это я.

Учитель посмотрел на него, посмотрел на притихший класс и спокойно сказал:

— Нет, это не ты.

Потом он подумал и прибавил:

— Виновный не будет наказан. Пусть он встанет.

Кросси встал, заплакал и пробормотал:

— Они меня били и оскорбляли, я не выдержал и бросил…

— Садись, — приказал учитель. — Пусть встанут те, которые его дразнили.

Четыре мальчика поднялись со своих мест и низко опустили головы.

— Вы, — сказал им учитель, — обидели товарища, который ничего вам не сделал, смеялись над калекой, вчетвером напали а слабого, который не может защищаться. Вы совершили один из самых низких, самых позорных поступков, на какой только способен человек. Вы жалкие трусы! — Затем он прошел между партами и приблизился к Гарроне. Тот стоял неподвижно и смотрел в землю. Учитель взял его за подбородок, заставил поднять голову, взглянул ему прямо в глаза и произнес:

— У тебя благородное сердце.

Потом, повернувшись к четырем виноватым, он отрывисто сказал:

— Я вас прощаю.

Моя первая учительница

Четверг, 27 октября

Учительница, у которой я учился в первом классе, сдержала свое обещание и пришла сегодня к нам, как раз в тот момент, когда мы собирались выйти, чтобы отнести немного белья одной бедной женщине, о которой писали в нашей газете. Мы очень обрадовались приходу моей учительницы, так как она не была у нас почти целый год.

Она всё такая же, невысокого роста, в той же шляпе с зеленой вуалью и в таких же, не слишком хорошо вычищенных ботинках, так как у нее нет времени наводить на них блеск. Но она бледнее, чем в прошлом году, у нее больше седых волос, и она всё время кашляет.

— Как ваше здоровье, дорогая? — спросила ее мама. — Боюсь, что вы недостаточно бережете себя!

— Это неважно, — ответила моя учительница с веселой и в то же время грустной улыбкой.

— Ведь вам нельзя так много говорить, — продолжала мама, — и вы слишком уж беспокоитесь о своих малышах.

Это правда, в школе всё время слышен голос этой учительницы. Я помню, что когда я был в ее классе, она всё время говорила; она делала это для того, чтобы мальчики не отвлекались, и не умолкала ни на одну минуту. Я был уверен, что она придет к нам, потому что она никогда не забывает своих бывших учеников. В течение многих лет она помнит их имела и в дни ежемесячных испытаний спрашивает у директора, какие они получили отметки. Она ждет своих бывших питомцев у выхода и просматривает их сочинения, чтобы порадоваться их успехам. И многие уже поступившие в гимназию мальчики, в длинных брюках и с часами в кармане, приходят в школу, чтобы навестить свою первую учительницу.

Сегодня она выглядела очень усталой, так как водила своих малышей в картинную галерею. В этом году, как и прежде, она ходит с ними каждый четверг[9] в какой-нибудь музей, где всё подробно объясняет им. Бедная моя учительница, мне кажется, что за этот год она стала еще более худенькой. Но она всегда оживлена, и когда говорит о своем классе, то щёки ее загораются румянцем.

Ей захотелось еще раз посмотреть на ту кроватку, в которой я лежал больной два года тому назад и где теперь спит мой младший брат, и она несколько минут простояла около нее молча.

Она недолго была у нас, так как ей нужно было еще навестить одного больного корью ученика, кроме того, она должна была проверить к завтрашнему дню большую пачку тетрадей, а ведь это целый вечер работы, и дать еще урок арифметики одной лавочнице, и всё это за один вечер.

— Ну, Энрико, — спросила она меня, прощаясь, — теперь, когда ты решаешь трудные задачи и пишешь длинные сочинения, любишь ли ты еще свою первую учительницу?

Сойдя с лестницы, она поцеловала меня и прибавила:

— Никогда не забывай меня, Энрико!

Нет, я никогда не забуду тебя, моя дорогая первая учительница. Даже когда стану совсем большим, я буду помнить тебя. И каждый раз, как мне придется проходить мимо какой-нибудь школы и слышать голос учительницы, мне будет казаться, что я слышу твой голос, и я вспомню тот год, который провел у тебя в классе, где узнал столько нового, где столько раз видел тебя больной и усталой, но всегда заботливой и приветливой.

Как ты огорчалась, когда кто-нибудь не мог научиться правильно держать перо, как волновалась, когда нас опрашивали инспекторы, и как была счастлива, если мы оказывались молодцами! Ты всегда была с нами ласкова и любила нас, как настоящая мать. Нет, я никогда не забуду тебя, моя первая учительница!

На чердаке

Пятница, 28 октября

Вчера вечером мы с мамой и с моей сестрой Сильвией пошли к той бедной женщине, о которой писали в газете.

Я нес пакет с бельем для нее, а Сильвия — газету, в которой был адрес и инициалы бедной женщины. Мы поднялись под самую крышу старого дома и оказались в длинном коридоре со множеством дверей. Мама постучала в последнюю дверь, и нам открыла худенькая, еще молодая женщина со светлыми волосами. Мне показалось, что я уже видел ее раньше, и даже в той же самой синей косынке.

— Это о вас писали в газете? — спросила мама.

— Да, синьора, обо мне.

— Ну так вот, мы принесли вам немного белья.

Женщина стала благодарить нас, и всё благодарила и благодарила; а я тем временем заметил в углу совершенно пустой и темной комнаты мальчика, который стоял на коленях перед стулом, спинкой к нам и как будто что-то писал. Да, он действительно писал: бумага лежала перед ним на стуле, а чернильница стояла около него на полу. Как мог он писать в такой темноте?

Пока я раздумывал над этим, вдруг я узнал рыжие волосы и бумазейную куртку Кросси, мальчика с больной рукой, сына зеленщицы. Я тихонько сказал об этом маме, в то время как женщина убирала принесенные нами вещи.

— Тише! — ответила мне мама. — Он, может быть, стыдится, что ты, его товарищ, принес милостыню его матери. Не окликай его.

Но в эту минуту Кросси повернул голову и, видя, что я стою со смущенным видом, улыбнулся. Тогда мама подтолкнула меня, чтобы я подошел к нему, а он поднялся и пожал мне руку.

— Да, я совсем одна с этим мальчиком, — говорила тем временем его мать моей маме. — Муж мой уже шесть лет как в Америке, и мы о нем ничего не знаем, а я, к тому же, еще заболела и не в силах больше разносить овощи, чтобы заработать свои несколько сольдо.[10] У меня не осталось даже стола, на котором мой бедный Луиджино мог бы готовить уроки. Пока у нас была еще скамейка, он мог писать на ней, но и скамейку у нас отобрали. Я не в состоянии даже купить свечи, чтобы он, занимаясь, не портил глаза. И хорошо еще, что он может ходить в школу, потому что городской совет выдает ему книги и тетради. Бедный мой Луиджино, ему так нравится учиться. Ах, несчастная я женщина!