Страница 7 из 11
На всякий случай Никита оглянулся. Никого. Показалось. А если нет? Есть ведь такая пословица.
Откуда‑то из детства вынырнула картинка: тёмный вечер у камелька в деревенской избе, бабушка учит Никитку читать по житийной книге библейского Моисея. Бабушка говорит, что он великий, что народ свой из Египта вывел и сорок лет по пустыне водил.
– Сорок лет! Да ведь всю жизнь, поди, – всё ходили, ходили? – искренне удивился мальчик. – Бабушка, а тебе когда сорок лет будет?
– Ну, что ты, Никитушка, мне уже два сорока, – улыбнулась старушка. – Только и это не так уж много.
– А что же Моисей за сорок лет никуда дойти не мог? – не унимался Никитка. – Ну, слабак!
– Не говори так! Нельзя! – бабушка даже перекрестилась, опасливо глядя в Красный угол, где красовались старинные образа в серебренных блестящих окладах. – Моисей народ свой в землю обетованную привёл. Не всем дано, ему только.
– Да я бы за год управился! – задорно заявил мальчик. – Не такая уж там страна большая, чтобы где‑то ходить сорок лет! Россия много больше Израиля, да и то не надо сорока лет, чтобы из конца в конец пешком дойти. Я бы запросто из конца в конец дошёл!
– Ой, внучек, гордыня‑матушка…
Уголья всё ещё перебрасывались призрачными язычками пламени, поджидая новую жертву, новые стихи. Или роман. Сожжённый? Никита всё же заставил себя снова встать, подойти к секретеру. Ключик от внутреннего ящика был у Никиты всегда с собой, но почему‑то не хотел открыть в этот раз или же потаённый ящик сам не желал открываться.
Никита с нетерпением дёрнул за ключ, готовый уже пойти и взять в помощь какую‑нибудь стамеску, если не топор. Но тут замочек почти послушно щёлкнул и открылся, обнажая полость заднего ящика. Темень вывалилась оттуда, как пьяный матрос с клотика.
Ладонь, машинально нырнувшая внутрь ящика, наткнулась на труху. Запахло палёным. Никита вытащил руку: в горсти была зажата жмень пепла. Рукопись! Лялька?! Нет, что‑то не то. У неё нет ключей от секретера и про рукопись только что не говорила бы, если б сожгла. Тогда как? Почему?
– Кто сказал, что рукописи не горят? – отчётливо прозвучал в темноте чей‑то скрипучий голос.
– Что это?! Кто это?! Что за чертовщина? Господи, помилуй! – Никита даже перекрестился, как это всегда делала бабушка, но голос из Зазеркалья больше не раздавался. Ночь тянула свою неспешную тоскливую лямку.
– Удельная, – картаво захрипел динамик в вагоне электрички. – Следующая станция – Выхино.
Когда‑то она была «Ждановской». Некоторые местные до сих пор не отвыкли от старого названия. Особенно после убийства на «Ждановской», когда менты замочили подвыпившего гэбэшника. Какой‑то шустрый режиссёр под шумок фильм одноимённый протолкнул. А сейчас, много ли изменилось? Только вывески, только реклама: на улицах, на станциях, на Кремле. Что может измениться в государстве, где ворьё хозяйничает? Рыба всегда с головы гниёт – недаром испокон веков эта пословица по Руси ходит. Никите вспомнилось, как он откликнулся на праздник шестидесятипятилетия Победы в Великой Отечественной войне:
Опять холодная война!
Ей никогда не стать горячей,
страна в болото сметена,
и подготовлена для сдачи.
Но ни снарядов, ни фронтов
мы в этот раз не испытали.
Под равнодушие ментов
Россию Западу продали.
За что же дед мой воевал?!
За что отец ходил в атаку?!
Никто из предков не жевал
американских булок с маком.
Они вставали за страну!
Они сражались за Рассею!..
Американских денег кнут
всё наше мужество развеял.
Жидо‑масонское ворьё
ликует нынче в Москвабаде.
Мы превращаемся в гнильё…
Спаси нас, Боже, Христа ради…
Вспомнилось. Никита не то, чтобы цитировал исключительно себя, но нынешнее его состояние оставляло желать лучшего: ни с того, ни с сего удрал с дачи в Москву среди ночи, не говоря Ляльке ни слова про обнаруженную сгоревшую рукопись. А ведь понимал – волноваться будет, на то она и жена. Но всякие воспоминания и откуда‑то выползшая жалость к себе‑любимому перевесила. Глупо? Да, конечно. Но возвращаться сейчас – ещё глупее. Надо побыть одному, в конце концов, просто пошляться по городу, сходить в народ, на людей посмотреть – себя показать.
В непроходимой чаще буден
крепчают наши голоса.
Поэты шли когда‑то «в люди»,
теперь – в дремучие леса.
Опять процитировав себе – себя, Никита вдруг успокоился, как пообедавший удав. Решил: если понесло в город, значит, там ждёт что‑то такое, что изменит жизнь или даже мировоззрение. Хорошо, посмотрим, что день грядущий нам готовит.
Глава 2
Город встретил его своей всегдашней суетой, беготнёй, зачумлёнными лицами приезжих, проклинающих Москву, но зачем‑то снова и снова приезжающих потусоваться на московских рынках. Москва, вообще‑то, всегда была уникальным городом, только в последнее время, когда жирный московский мэр принялся продавать квартиры бравым азербайджанцам, чеченцам и дагестанцам, неповторимость города испарилась как дым, как утренний туман. Многоэтажные проамериканские билдинги подвели последнюю роковую черту в судьбе города. Американизированная Москва теперь уже не имела права считаться уникальным памятником прошлого.
Да и настоящих москвичей становилось всё меньше и меньше. Стариков, воевавших за Отчизну, всеми правдами и неправдами городские власти стали выселять за сто первый километр или сдавать на пожизненное заключение в Столбы – так называется психиатрическая лечебница. Молодое же население, не желающее, чтобы их родной город получил прозвище Москвабада, ответственные лица вместе с такими же исполнительными органами принялись под разными предлогами «гнобить» и «прессовать». Естественно, что после физической обработки мало кто из попавших в лапы ответственных органов мог вообще жить или существовать.
Тем не менее, москвичи не унывали. Барды даже песню про мэра распевали на своих выступлениях:
«Уважаемый Лужков‑задэ,
На тебе кепк, носи вездэ.
Мы тебе будем уважать,
Мы твой пчёль, ты наша мать».
Потом этого мэра всё же сместили с насиженного кресла. Новый, вроде бы, задумал провести судебное следствие по нехорошим делишкам своего предшественника, но это были только слухи. Слухами они и остались.
Вот поэтому большинство свободного времени Никита с Лялькой проводили в загородном доме, где московская суета и неразрешимые проблемы уходили на задний план. Во всяком случае, когда позволяло время, они без разговору уезжали в Кратово и тамошний сохранившийся сосняк возвращал им интерес к жизни.
Сейчас Никита решил побродить по Арбату, благо и Старый Арбат, и многочисленные дворики ещё сохраняли ауру старой Москвы. Правда, и здесь уже успели постараться современные ноу‑хау‑вориши, но район не сдавался. К тому же, на улице до сих пор продолжали продавать картины художники, выступать всевозможные артисты и пели цыгане. В общем, кусочек огромной столицы жил и дарил жизнь окружающему миру. Никита же, как настоящий художник слова, попытался внести свой эскиз в жизнь Арбата:
По Арбату чудные лица,
зачастую забыв побриться,
выползают повеселиться
или просто срубить монету.
Нету здесь ни князей, ни нищих,
только каждый чего‑то ищет
и оборвышей бродят тыщи –
все художники и поэты.
Лето жалует одержимых
беспокойных рабов режима
и повсюду по щёкам – жимолость,
а в улыбках – цветы жасмина.
Гласность, вроде бы, не нарушена,
отчужденья стена разрушена,
и открыт уже домик Пушкина.
Кто теперь у его камина
выжимает пыл вдохновения,
вычисляет путь накопления
или ищет минут забвения,
укрываясь от лап инфляции?
Кто продолжит Арбата хронику:
любера? проститутки? гомики?
или сказок волшебных гномики?
Ладно. Требуйте сатисфакции
за сближение несближимого,
разрушение нерушимого.
Я с улыбкою одержимого
говорю:
– Господа, к барьеру!..