Тайная жизнь

Человек не индивидуален (хотя ведь и общество тоже). Человек — это конфликт сил, рвущих на части социальное начало внутри его, точно так же он изначально — плод тех сил, что разрывают надвое сексуальное начало между мужчиной и женщиной. Он представляет собой случайный результат этого разрыва между двумя мирами.

Индивидуум — это тот, в ком социальное уже разорвано.

Человек определяет себя как вид, имеющий две жизни, два мира, между небом и землей, между мужчиной и женщиной, между «до рождения» и «после смерти».

Аргумент VII относится к двум мирам — онтогенеза и генеалогии ощущения смерти, притом что ощущение смерти должно отличаться от самой смерти.

Нет людей, которые владели бы речью и при этом не помнили бы, как захлебывались рыданиями в колыбели.

Нет младенца в колыбели, который не помнит, если только у него достанет смелости дожить до момента, когда в нем проявится половое и речевое начало, как он покинул «здесь» прежнего темного жилища.

Так что любой человек знаком со смертью с первой секунды жизни.

В первую секунду смерть — это мир, потому что мир совпадает с матерью, которая выталкивает из себя младенца и покидает его. За пределами себя. Это первый лик, который смерть являет новорожденному: свет, холод, разлука с телом, наделенным признаками пола, удушье, потом крик, рождающееся в нем дыхание, голос, отбирающий у него свою долю воздуха, уход в этот голос, подчинение голосу в его голосе, кажущееся добровольным. Одиночество тела — не столько автономного, сколько отторгнутого. Прежнее тело уронило вас — забросило вас в мир разрозненных звуков и сексуального выбора. Отторжение — старое слово, отсылающее к факту изгнания. Быть изгнанным из темноты, из воды, из единства, из тепла, из материнского лона, из питательной среды, из возможности слушать без голоса и дыхания — вот что еще означает глагол «родиться». Боязнь оказаться брошенным — это фундаментальный страх, он легко прочитывается в мире живородящих, и нам даже не нужно его анализировать — мы его и так чувствуем.

Предлагаю называть рождение голоса словом «прощай». Крик, заставляющий сделать вдох, навсегда говорит «прощай» миру, в котором мы не дышали. Клятвопреступление — это первая боль. Рождение всегда homeless[126]. Или Heimatlosigkeit[127]. Утрата первых ощущений — таков первый крик, дающий толчок дыханию и новому легочному ритму, который отныне всегда будет соперничать с предшествовавшим ему сердечным ритмом. Когда тебя бросают — это всегда на дне памяти.

Само прощание связано с музыкой, как несинхронность двух ритмов разного возраста (двух неодновременных один другому ритмов, старинного продолжающегося, en continuo, сердечного — и недавнего, гулкого и легочного, en melos, в языковой кабале).

Существует другой мир внутри взгляда — этот взгляд видит, но не видит мира.

Существует блуждающий взгляд. Всем, кто видел, как умирают, знаком этот запредельный взгляд: смутный, странно открытый, нездешний, озабоченный взгляд умирающих.

Я с дрожью вспоминаю один умоляющий взгляд.

Взгляд, который уже не в силах ни на чем задержаться.

Были также взгляды, которым не удавалось сосредоточиться. Остановиться.

Последний взгляд женщины, которую я любил больше всего; он блуждал в пространстве, внутри которого оставался я. Она еще жила.

Взгляды, повернутые внутрь, свойственные страдающим.

Взгляды тех, кого гложет уже нечто иное.

Взгляды, всегда упорно пытающиеся смотреть мимо того, что их тревожит.

Взгляды, уже прикованные к смерти, которую видят внутри самих себя.

Взгляды уже по ту сторону, навсегда по ту сторону тех, чья жизнь утекает вовне.

Поражение настигает нас изнутри. Во внешнем мире поражения нет. Природа, небо, ночь, то, что скрыто ночной тьмой, дождь, тропический лес, пустыня, вулкан, ветры — всего лишь долгий слепой триумф.

Аргумент VIII.

Я не могу медитировать с открытыми глазами.

Я не могу слушать музыку с открытыми глазами.

Я не могу любить с открытыми глазами.

Любопытство можно определить так: это мучительная жажда увидеть то, что за пределами видимого. Человек — это вид, для которого видимое представляет помеху.

Любопытство возникает из невидимой сцены.

Его изобретение — одежда, а то и стена.

Одеждой словно бы прикрывается тот, кто показывает. То, что появляется, создает помеху. Слух до рождения опережает зрение. Словно кожура, видимое создает помеху предшествующему миру. Музыку увидеть нельзя. Все, что мы видим, все, что старается быть увиденным, делает вид, будто что-то скрывает.

Что под полой плаща у Ноя?

Что за порогом Эа?[128]

Что позади ночи, когда темно?

Внутри этого мира есть другой. Запахи искушают.

Аромат — это желание невидимого.

Начиная с детства, с самого детства, я страстно мечтал изучать незнакомые дома вслепую.

Играть в незнакомый дом на ощупь было больше чем одинокая игра. Это было непреодолимое любопытство, в котором преобладала тревога. Самым захватывающим приключением было ночью отправиться пописать в незнакомом доме.

Я бы хотел сделать своей специальностью поиски в темноте.

Это всегда было сложное, запутанное, лабиринтообразное предприятие, связанное с резким перепадом температур, потому что прежде туалеты никогда не устраивались внутри домов. Мои ноги обладали каким-то неясным знанием, какого никогда не было у моей души. В темноте они знали все; пол, скрипящие половицы; подошвы моих ног неожиданно погружались в теплые ковры, они заглушали звук, из-за этого терялось ощущение пространства; неожиданный плиточный пол, холодный камень сада, пыль земли. Ноги и уши были руками и глазами этого узнавания. Уханье совы или шум крыльев сипухи в листве. Свет луны, внезапные облака — расчленение мира уже тогда было моим пороком. Отпечатки моих пальцев на теплой меди дверных ручек или на более прохладном и липком фаянсе. Не было загородного или нового дома, где бы я не вставал и не блуждал по ночам.

Сочинять тексты или говорить «прощай» — это значит блуждать в подобной ночи. Это значит пускаться в такие же исследования в неведомом доме мира. Прощание — такая же радость.

Любить и искать — родственные понятия. Это значит разузнавать, наводить справки, принимать близко к сердцу, хранить тайну, это значит зачинать и рожать ребенка, доверчиво обнажаться, интересоваться деталями, ощущать, хранить в своем сердце. Катон Старший так определял любовь: «Душа влюбленного живет в чужом теле».

Марк Порций Катон предупреждал человечество против этого таинственного и глубоко нарушающего супружескую верность поселения образа одного человека в теле другого.

Любовь и смерть — это одно и то же. И та и другая уносят в другой дом (одна — в дом живого супруга, другая — в могилу мертвого супруга). Существуют два захвата, или два похищения: Эрос и Танатос. Оба берут начало в Гипносе по причине снов, полных непроизвольных образов, посещающих человеческое тело; ни один хозяин дома их не встречает, не удерживает и не изгоняет. Аид и Эрос являются двумя ликами Гипноса. Источник любви и смерти у людей сродни ночному raptus[129].

Тени — то, чего желает Эрос, те, о ком скорбит жизнь, те, о ком мы грезим, — могут быть неразличимы.

Ночь изначальнее сексуальности: это глубина внутреннего неба, где читают себя подлинные звезды, где они правят, созерцают и развеивают собственные чары.

126

Бесприютно, бездомно (англ.).

127

Утрата родины, бесприютность (нем.).

128

Эа — божество мудрости, подземных вод и подземного мира, культурных изобретений в шумеро-аккадской мифологии.

129

Похищение, захват (лат.).