Страница 10 из 10
Мария внезапно поднялась и достала из урны бумажную коробку. «Что собирается делать?» – удивилась Соня. Разодранная в клочья коробка вспыхнула маленьким костерком.
– Руки погреем.
Лицо Марии, подсвеченное снизу, как лампадой, еще больше напомнило лик на иконе. Лицо было тревожным… глаза – чаши печали…
– Сперва жили дружно. Оксана к нему привязалась – папа, папа. Но через несколько месяцев я поняла: он мне в тягость. И Коля понял. Ревнивый был, начал добиваться, чтобы рассказала ему о Павле. Я объяснила: не сошлись характерами. Ни слова о сыновьях… Голову ломала, как теперь разойтись по-доброму, и все тянула из-за дочки. А тут друзья пригласили на новоселье. Я не хотела идти, будто чуяла, Коля настоял. Оксану к подруге отвели… В гостях он мрачнее тучи сидел, пил рюмку за рюмкой. Меня отчаяние разобрало. Махнула рукой: ну и глыкай! Назло все танцы подряд отплясывала, на него ноль внимания. Вышли на лестницу покурить с нашим профсоюзником, кумекали с ним, могу ли я переехать в другую общагу, и вдруг этот гад прижал к стене, давай лапать. Не успела я отпор дать, дверь открывается, и – Коля… Раненым зверем взревел! Глухие не знают, каким страшным бывает звук… Народ на площадку высыпал, профсоюзник со страху свалил. Николай пометался, схватил в охапку пальто-шапки, меня и – домой без «до свидания». В общаге орал: «Сука ты, слюха, плять!» Всех соседей на уши поднял. До этого никогда не матерился. Мне обидно стало. Не выдержала, говорю: «Я – шлюха, а ты – глухой!» Он по губам прочитал. Ох, думаю, что наделала! Да поздно, слово-то не воробей. Вот когда я Николая насмерть оскорбила, век себе не прощу… За нож взялся. Сейчас, думала, зарежет, а он – ухо… Сам кричит: «Я глухой, да? Я – глухой?! Будесь и ты!»
– Боже…
– Ничего, почти зажило. Две недели ходила как Ван Гог. Подруга подстригла, чтоб в глаза не бросалось. Ведь незаметно же?
– Абсолютно не видно, – поспешно заверила Соня.
– Николай заявление на себя накатал, дали год условно. Отличный производственник, характеристики – хоть в депутаты двигай. Прислал письмо, – Мария усмехнулась, – одного «прости» полстраницы. Жил у друга Ильи Хлебникова, в общагу – ни ногой. На днях пожаловал ко мне поздним вечером Хлебников: «Прости ты Кольку, не держи зла за душой. Любит он вас с Оксанкой, повеситься готов. Понятно – не вернешься, да и кто б на твоем месте… Умоляет только, чтоб простила. Вот, – протягивает пачку денег, – с книжки снял, Оксанку растить. Сказал, что порвет и выбросит, если не возьмешь». Огромные деньги, я сроду столько не видела и знала: не врет Хлебников. Николай правда порвал бы и выбросил. Такой человек. Ладно, думаю, а то мало ли что натворит. Хлебников помялся и говорит дальше: «Личная у меня есть к тебе просьба: не продашь ли куклу? Ту, которую он Оксанке подарил. Племяшке приглянулась». Я бы и даром отдала, не жалко, но ведь не моя вещь, дочкина. Замешкалась, а Хлебников настырный, стоит над душой, продай да продай. Я разозлилась, хотела Колины деньги в лицо ему швырнуть. Он испугался: «Смотри! На дитя же дал Коля, от сердца!» На улице уже догнала Хлебникова, куклу в руки сунула. Обнялись на прощание… На лестнице чувствую – карман на плаще тянет, и обомлела: вторую пачку запихнуть успел. Сумма – безумная! Это за игрушку-то, не новую, попользованную?! Мог бы на эти деньги пятьдесят кукол заказать своей племяшке или даже сто! Опять, поняла я, Николаевы штучки. Помчалась за Хлебниковым, он шмыг – и в автобус, прокричал только: «Не дури, мать!» Оксане я сказала, что Машу (куклу как меня звали) пригласили в игрушечную страну, и ей там понравилось. Собиралась потом купить любую, где попадется, поэтому глазам не поверила, когда Анупаму углядела в киоске. Повезло! Прямо индийское кино какое-то с хеппи-эндом… Денег должно хватить на квартиру в «деревяшке», может, и на диван останется, не на полу же дочке спать. И заживем мы с ней без иллюзий. Я для нее и мама, и папа. В лепешку разобьюсь, а в лучший садик устрою, затем – в частную школу, самую лучшую.
Мария говорила почти надменно, словно убеждала Соню в том, в чем Соня не сомневалась.
– Нет, не думайте, моя девочка неженкой не будет. Я Оксану всему научу. Она у меня посуду мыть умеет, вышивать пытается. Ее ведь, на кого бы ни выучилась, тоже бабья доля ждет. Бога стану молить, чтоб не такая, как у меня…
Выговорившись, она словно обессилела – руки устало упали на колени. И вдруг Соня услышала птичий звук – эта женщина смеялась!
– Ох, разболталась я! – выговорила она сквозь странный клекот смеха. – Вы, наверное, притомились от моих откровений. Сама не пойму, что со мной сегодня… Спасибо, что выслушали.
– Ну что вы, – пролепетала Соня, – все нормально, вам спасибо… э-э… за рассказ, было крайне… – и прервалась, с ужасом отмечая циничную насмешливость и глупость своих слов.
Они поспешили к входу.
Соня шла и думала, что в этот раз в ее советах никто не нуждался. Да и что могла она, Соня, успешная, счастливая… бездетная, посоветовать Марии? Вынужденная праздность заставила Соню войти в мир чуждых проблем, незнакомых стремлений, в мир, такой далекий от среды, к которой она принадлежала. Этот мир – примитивный и сложный, как сама жизнь, почти силком открылся перед нею во всей своей щемящей убогости. И красоте…
Перед дверью Соня оглянулась, ощущая спиной чужой взгляд. Но никого позади не было, кроме ночи, луны и звезд.
Утром радостная толпа беспрепятственно двинулась к летному полю. В самолете мать с девочкой и роскошной куклой разместились на передних сиденьях. Рассеянно кивнув Соне, Мария скрылась за высокой спинкой кресла. В уголках ее губ, уловила Соня, трепетали легкие морщинки досады. Между попутчицами выросла стена отчужденности. Мария, похоже, корила себя за стихийную откровенность, а Соня испытывала неловкость человека, ставшего случайным очевидцем чьих-то очень личных событий.
Набирая звук, заурчал мотор, Соня взглянула в иллюминатор на аэропорт и увидела в окне второго этажа одинокую фигуру. Высокий мужчина прижался к стеклу грудью, прильнул к нему лицом и скользящими ладонями. Выражение лица издалека, конечно, было не разобрать, но в красноречивом силуэте, во всей напряженной, скованной позе читалась глухая безысходность. Сродни отчаянию Икара, который всего несколько секунд назад удостоверился, что его крылья погибли.
Полет продолжался долго. В дрему проскальзывали фразы соседнего разговора. Слова нанизывались на нить неуловимой темы, как бусины.
– Такого вообще не бывает…
– Бывает…
– Да не может быть…
– Еще как может…
– И вы до сих пор верите?
– Не просто верю. Я на фотографии видела.
«О чем это они?» – лениво шевельнулась Соня и проснулась.
Фотография, да. Кукла с глазами Марии была дорога Николаю как память. Возможно, он заказывал ее со снимка, а Мария, отторгая беду и стремясь ради ребенка противостоять печали, не идентифицировала куклу с собой. Не по просьбе ли Николая индианку Анупаму пристроили в задрипанный киоск в аэропорту?..
Спать расхотелось. Соня уныло думала, что Саша ни к кому ее не ревнует, потому что, кажется, просто не любит. И она его не любит. И никогда не любила. Зато они удобны друг другу. У них все хорошо. Без иллюзий.
Соня все-таки уснула, и ей приснилось, что она стоит в зале ожидания у окошка киоска перед кучей шоколадных батончиков и бесконечно их ест. Она ест, уже чувствуя вместо сладости вязкую полынную горечь, а молчаливая толпа вокруг смотрит и смотрит ей в рот…
Когда самолет зашел на посадку, тошнотворные приливы въяве подкатили к горлу, застревая трудно сглатываемым, закладывающим уши пузырем. Лайнер наконец сел, и с Сони стряхнулись остатки сна. Жутко мутило, жить было противно. Скорее подкраситься, припудрить нос… осталось ощущение какой-то беспокойной незавершенности, недосказанности. Соня свесила голову со спинки кресла в проход: впереди мелькнуло и пропало красное пятно детского пальтишка.
Вслед за другими она автоматически пробралась по салону к выходу, понеслась в переполненном автобусе к зданию аэропорта, поцеловала мужа и окунула лицо в душистую прохладу цветов. Поймав ее мечущийся по толпе взгляд, Саша мимоходом поинтересовался:
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.