Зарево над Волгой

— Фельдмаршал Паулюс поначалу даже чай не пил, боялся, что его отравят.

— Своя шкура ему дороже, — едко заметил командарм Батов. — А своих солдат не жалеет: путь, мол, сражаются до конца.

— Вот что, командарм, — перевел разговор на другое Рокоссовский, — все делай так, чтобы в предстоящем бою наши войска понесли как можно меньше потерь. То же самое я скажу командармам генералам Чуйкову и Жадову. К нанесению ударов они, наверное, уже готовы. Люди они опытные, знают, что и как делать. Но душа у меня и за них болит.

Но Рокоссовский зря волновался. И Чуйков, и Жадов бодро доложили, что их войска в готовности, ждут лишь приказа.

— Начнем утром, — предупредил их командующий фронтом. — Прошу привлечь к нанесению ударов всю свою артиллерию. Авиация 16-й воздушной армии будет вас прикрывать.

— Вас понял, — бодро отрапортовал по телефону Чуйков.

— Будет исполнено! — заверил командарм 66-й генерал Жадов.

На рассвете Рокоссовский и сопровождавшие его генералы прибыли на наблюдательный пункт 65-й армии. Генерал Батов был уже здесь. С железнодорожной насыпи, где разместился НП, в бинокль командарм осматривал местность. Вокруг тишина, словно и не было войны. Но наступило утро 1 февраля, и огненная буря обрушилась на позиции врага. С наблюдательного пункта Рокоссовский прекрасно видел, как передний край противника, его оборонительные позиции накрыл шквал огня и металла. Снаряды и мины взметнули кверху пласты земли, и все окрест заволокло дымом. Немцы выскакивали из окопов и тут же падали замертво от пуль и осколков. Рокоссовский радовался тому, как наши люди метко разили фашистов. А в глубине их обороны по огневым позициям наносила бомбовые удары авиация… И вот уже над дымящейся землей затрепетали белые флаги.

— Сдается враг, товарищ командующий фронтом! — раздались сразу несколько голосов на ПН фронта.

— А что фрицам остается делать? — усмехнулся Рокоссовский. — Хотят жить, потому и сдаются на милость победителя!..

На другой день сражения утром немцы стали капитулировать в массовом порядке. Окруженная группировка была разбита. Великая битва на Волге закончилась. «Вчерашние враги теперь стояли перед нами безоружные, подавленные, — отмечал Рокоссовский. — В глазах одних — отрешенность и страх, у других — уже проблески надежды». Среди пленных под Сталинградом оказалось 24 генерала во главе с фельдмаршалом.

«Ну вот теперь я смело могу доложить товарищу Сталину, что операция «Кольцо» завершена, в плен взято свыше 90 тысяч солдат и офицеров и большие трофеи», — подумал Рокоссовский. Написав донесение в Ставку, он предложил генералу Воронову поставить под ним и свою подпись.

— Я не откажусь, — улыбнулся Воронов.

А через два дня, 4 февраля, обоих вызвала Москва. Днем приземлились на Центральном аэродроме и прямо оттуда прибыли в Кремль. Войдя в большой кабинет, остановились в нерешительности. «В это время из противоположной двери, ведущей, как видно, во второй маленький кабинет, вышел Сталин, — рассказывал Рокоссовский. — Увидел нас и бросился навстречу, не пошел, не поспешил, а побежал. Подбежав плотную, Сталин схватил мою руку, двумя руками сжал ее и, улыбаясь, с кавказским акцентом, который от волнения был заметнее обычного, сказал: «Харашо, харашо, замечательно у вас получилось».

Затем началась беседа, ради чего Рокоссовский и был вызван в Ставку. Сталин высказал некоторые соображения о будущем развитии боевых действий. Донской фронт переименовывался в Центральный фронт.

— Вам, товарищ Рокоссовский, надлежит в спешном порядке передислоцироваться в район Ельца, — произнес верховный. — Из-под Сталинграда туда же будут переброшены 21, 65 и 16-я воздушная армии, а также ряд соединений и частей из резерва Ставки. Войскам нового фронта предстоит развернуться между Брянским и Воронежским фронтами. Теперь для вас становится важным Курское направление… Так что возвращайтесь в Сталинград и приступайте к перевозке войск, техники и тылов в район сосредоточения…

Все дни после отъезда Оксаны в Москву майор Бурлак ходил сам не свой: где бы он ни был, что бы ни делал, ему как наяву виделась Оксана, ее искристые глаза и теплая улыбка. Порой ему чудился ее певучий голос, казалось, что она где-то рядом. Но пелена с глаз майора исчезала, и его чувства и мысли обретали реальность. А однажды с ним случился конфуз. Ранним утром он сидел в блиндаже и писал отчет о проведенном учении своей танковой бригады по разгрому засевшего в окопах противника. Неожиданно к нему вошел комдив.

— Что делаешь, комбирг? — спросил генерал, присаживаясь к столу. — Взгляд его упал на стенку, где булавкой была приколота фотокарточка Оксаны. — Чего это вдруг медсестра из санбатальона красуется у тебя над столом? — поинтересовался комдив. — Это же Оксана, она как-то ставила мне капельницу. Помнишь, в ноябре я чертовски простыл и у меня была высокая температура?

— Помню, Василий Сергеевич, вы тогда поручили мне подписать ведомость на ремонт танков, — усмехнулся Бурлак. Он крепко сжал губы, лицо его вмиг покрылось красными пятнами. — Теперь красноармеец Оксана Бурмак моя жена…

— Что? — Брови генерала прыгнули кверху. — Когда же ты успел обворожить ее? Была у нас в санбатальоне одна красавица, и ты украл ее…

Бурлак мягко произнес:

— Любовь, Василий Сергеевич… — Он грустно вздохнул, почти в упор глядя на генерала. — Так случилось, что она выбрала меня, а уж потом я в нее влюбился, как юноша.

— А куда же делась твоя жена Кристина? — удивленно спросил комдив. — Я же помню, как ты впервые пришел ко мне на доклад и на мой вопрос, с тобой ли приехала в Сталинград жена, ответил, что Кристина живет у своей матери в Сталинграде. Что, разошлись, как в море корабли? — На лице генерала вспыхнула лукавая улыбка.

— Она бросила меня, Василий Сергеевич, — вновь краснея, промолвил комбриг. — Весной сорок второго года меня направили служить в Хабаровск, а Кристина со мной не поехала, так как училась в институте здесь, в Сталинграде. Короче, тут она и нашла себе другого.

— А почему мне не доложил, Иван Лукич? — серьезно спросил генерал.

— Так вышло, Василий Сергеевич. В бою не раз был, потом лежал в госпитале раненый — словом, замотался, вы уж извините. Скрывать мне в этом деле нечего.

«Наверное, комдив все еще сердится на меня», — подумал майор, вспомнив этот эпизод.

Военврач санбатальона Захар Иванович говорил ему, что Оксана дня через три вернется из Москвы, но она не вернулась. Комбриг позвонил в санчасть.

— Военврач слушает вас! — услышал он в трубке звонкий голос.

— Это я, Захар Иванович, Бурлак. Не дала о себе знать медсестра? Она все еще в столице?

— Она там заболела, и ее положили в госпиталь, — ответил военврач.

— Да вы что, Захар Иванович? — грубо произнес Бурлак. — Кто вам такое сказал?

— Не мне сказали, Иван Лукич, а начальнику нашего госпиталя. Звонили из Центрального госпиталя, сообщили, что раненому, которого сопровождала красноармеец Оксана Бурмак, сделали операцию, все прошло удачно. А наша медсестра заболела.

— Что же мне делать? — растерянно спросил Бурлак, ощущая, как тяжело забилось сердце.

— Вы сказали мне, что Оксана Бурмак ваша жена…

— Так оно и есть, Захар Иванович, — подтвердил комбриг.

— А документики есть на этот счет?

— Какие еще документы? — удивился майор.

— Свидетельство о браке…

— Помилуйте, Захар Иванович, здесь такие бои шли, что едва сами остались живы, а вы спрашиваете о свидетельстве.

— Если Оксана ваша жена, Иван Лукич, надо срочно оформить свой брак, и тогда она будет состоять на вашем иждивении и получать все, что положено жене старшего офицера. А вы все-таки состоите на должности полковника!

— Как же это дело поправить?

Военврач коротко изрек:

— Вам следует ехать в Москву, там вам скажут, чем она больна, а заодно и оформите свой брак с ней.

Комбриг едва не выругался:

— Ехать в Москву… А кто меня отпустит?