Страница 11 из 30
вся тяга к действию —
ногой отшвыривать
коляску детскую?
На шарфах, шапочках
цвета различные,
а вот попахивают коричнево.
Звон медальонов
на шеях воинства.
Чьи п них портреты —
подумать боязно.
Идут фанаты,
так закаленной,
какой —
мне страшно сказать —
колонной...
Л ты,
мальчишечка пэтэушный,
такой веснушный
и простодушный,
зачем ты вляпался,
нвасек,
во все, что, видимо, не усек!
Беги, мальчишечка,
свой шарфик спрятав,
н от фанатиков,
и от фанатов.
Л я -
болельщик времен Боброва,
болею преданно,
хотя сурово.
Себя не жалую.
Вас не жалею.
Я — ваш болельщик.
За вас болею.
Бесконечное дело
Попытка,
когда она стала пожизненной, —
пытка.
Я п стольких попытках
отчаянно мир обнимал,
и снова пытался,
и черствой надеждой питался,
да так зачерствела она,
что я зубы себе обломал.
И я научился,
как будто бы воблою ржавою,
как заплесневелою коркой,
сходящей порой за любовь,
питаться надеждой,
почти уже воображаемой,
при помощи воображаемых
прежних зубов.
Я в бывших зубастых заметил такую особенность,
к которой особенности никакой —
гражданскую злость
заменила трусливо озлобленность,
и фигокарманство
и лозунг скопцов:
«А на кой?!»
Ведь лишь допусти
чью-то руку во рту похозяйничать —
зуб трусости вставят,
зуб хитрости ввинтят на самых надежных штифтах,
и будет не челюсть,
а что ни на есть показательность —
и нету зубов,
а как будто бы все на местах.
И я ужаснулся,
как самой смертельной опасности,
что стану одним из спасателей
личных задов,
что стану беззубой реликвией
бывшей зубастости,
и кланяться буду
выдергивателям зубов.
Т«гда я прошелся,
как по фортепьяпо,
по челюсти.
Зуб мудрости сперли.
Торчит лишь какая-то часть.
Но знаете —
все коренные пока еще в целости,
и руку по локоть
мне в рот не советую класть.
А кто-то за лацкан берет меня:
«Слушай, тебе еще не надоело?
Ты все огрызаешься...
Что ты играешь в юнца?
Нельзя довести до коыца
бесконечное дело —
ведь всем дуракам и мерзавцам
не будет нонца».
Нельзя заменить
на прекрасные лица все рыла,
нельзя научить палачей
возлюбить своих жертв,
нельзя переделать все страшное то,
что к несчастию было,
но можно еще переделать
грядущего страшный еюжст.
И надо пытаться
связать всех людей своей кровью, как ншгкой,
чтвб стал человек человеку
действительно брат,
и если окажется жизнь
лишь великой попыткой,
го все-таки это —
великий уже результат.
Нельзя озлобляться
но если хотят растерзать ее тело,
то клацнуть зубами
имеет моральное право овца.
Нельзя довести до конца
бесконечное дело,
но все-таки надо
его довести до конца.
проходные дети
Облака над городом Тольятти,
может, из Италии плывут.
Был бы я севрюгою в томате,
вряд ли оказался бы я тут.
Колбаса застенчиво таится,
и сияет всюду из витрин
огуречный сок из Кутаиси —
говорят, лекарство от морщин.
Кран берет легко машины в лапы,
и к малоизвестным господам
едут на илатформах^наши «Лады»
в города Париж и Амстердам.
Чинно происходит пересменка.
Два потока встречных у ворот.
Клавдия Ивановна Шульжен-ко
«Вальс о вальсе» в рупоре поет.
Мама второсменная шагает
с трехгодовым сыном среди луж,
и толпу глазами прожигает —
где он, первосменный ее муж?
II под этот самый «Вальс о вальсе»
говорит в гудящей проходной:
«Получай подарок мокрый, Вася,
да шмаляй домой, а не к пивной».
Кто-то застревает в турникете —
видно, растолстел от запчастей.
Называют «проходные дети»
в проходной вручаемых детей.
С видом неприкаянно побочным
там стоят укором и виной
в «Диснейленде» нашем шлакоблочном
«проходные дети» в проходной.
В пашем веке, кажется, двадцатом —
это же такая всем нам стыдь!
Стал бы я огромным детским садом,
чтобы всех детей в себя вместить.
Отдал бы я все мои рифмишки,
славы натирающий хомут
и пошел бы в плюшевые мишки,
да меня, наверно, не возьмут.
То ли рупор этот раскурочить,
то ли огуречный тяпнуть сок?
Клавдия Ивановна, погромче!