Грамши

Еще в дни восстания рабочий-дубильщик, сард, уроженец Сассари, был послан восставшими поговорить с солдатами-сардами и узнать, каковы их настроения… Рассказ этого отважного посланца Антонио Грамши привел много лет спустя в своей, к сожалению, незавершенной работе «Некоторые аспекты южного вопроса». Работа эта вопреки сухому названию своему читается, как роман. Итак, вот что поведал этот самоотверженный парень:

«Я подошел к биваку, разбитому на одной из площадей, и завел разговор с молодым крестьянином, который радушно выслушал меня, потому что я, как и он, был родом из Сассари.

— Зачем вы пришли в Турин? Что вы собираетесь здесь делать?

— Мы пришли, чтобы стрелять в господ, которые устраивают забастовки.

— Но ведь устраивают забастовки не господа, а рабочие, а они — бедняки.

— Здесь все господа: все носят воротнички и галстуки, зарабатывают по тридцать лир в день. Я знаю, кто такие бедняки, и знаю, как они одеты; у нас вот в Сассари действительно много бедняков. Все мы мотыжники-бедняки и зарабатываем полторы лиры в день.

— Но я тоже рабочий и бедняк.

— Ты беден потому, что ты сардинец.

— Но если я буду бастовать с другими, ты будешь стрелять в меня?

Солдат немного подумал, потом сказал, положив мне руку на плечо:

— Слушай, когда ты забастуешь вместе с другими, оставайся дома!»

Да, так были настроены очень и очень многие. Но от первых сомнений в справедливости возложенной на них карательной миссии, от первых колебаний было еще очень и очень далеко до осознанного и целенаправленного протеста. И не мудрено, что восстание в Турине было подавлено сравнительно без особенных усилий.

Итак, стихийное восстание, к которому социалистическое руководство было полностью непричастно, потерпело неудачу. Нужно было принимать какие-то новые меры, чтобы оживить работу в массах, чтобы сплотить их вокруг руководства. Передовые туринские рабочие в эти нелегкие дни признали Антонио Грамши своим подлинным руководителем. Он был избран секретарем туринской секции социалистической партии, секретарем секции социалистической партии в «самом красном городе Италии».

Он взвалил на свои плечи великое бремя, но он знал, на что идет, знал, что время потребует от него жертв, и заранее был согласен и готов принести эти жертвы. Он чувствовал себя строителем нового мира, и он знал, что это высокое звание, ибо «первые камни нового мира, пусть еще грубые и неотесанные, прекраснее заката агонизирующего мира и его лебединых песен».

Капоретто и после

Многие считали, что в развитии событий под Капоретто осенью семнадцатого года всему виной был итальянский главнокомандующий генерал Кадорна. Главнокомандующий был уверен, что противник непрерывно будет наступать на Тренто. Всю войну прождал он этого удара. А наступление началось на Изонцо. Предполагалось, что тройная линия укреплений послужит для австро-германцев непреодолимой преградой. Послужит, если уж они решатся наступать там, где, по мнению генерала Кадорны, им наступать отнюдь не полагалось. Австро-германцы же почему-то решились. Так они спутали все стратегические карты непредусмотрительного итальянского генерала.

Командование было своевременно предупреждено, но Кадорна, должно быть, не слишком поверил данным разведки.

Наступление началось 24 октября 1917 года. У австро-германцев был известный численный перевес.

Прошло полтора часа после начала атаки. Первая линия итальянской обороны была прорвана. Потом прошло еще полтора часа. Теперь была прорвана уже вторая линия, в трех километрах от первой. Самое удивительное, что итальянцы не сопротивлялись, они и не думали сопротивляться. Они попросту покидали позиции, и австрийцы в походном темпе пересекали линию фронта. Наступил полдень. Все три линии укреплений были прорваны. И австро-германские войска хлынули в долину Изонцо. К четырем часам они прошли целых пятнадцать километров и захватили местечко Капоретто — пункт, в котором сходились все коммуникации северного фронта. Итак, в линии фронта была пробита брешь, брешь эта все время расширялась, она достигла тридцати километров в ширину, а в глубину — от трех до пятнадцати километров.

Но страшны были не только и не столько масштабы прорыва, сколько то, с какой легкостью вдруг начал рушиться итальянский фронт. Целые бригады, не сделав ни единого выстрела, покидали свои позиции. Отступление распухало, как снежная лавина; 25–26 октября почти вся вторая армия отступила в глубь страны.

Сами победители были, казалось, поражены легкостью одержанной победы. Захваченные ими итальянские укрепления были бетонированы, снабжены бомбоубежищами, крытыми переходами.

«Здесь, как и в других местах, победители вновь спросили себя, как могли итальянцы оставить такие позиции. Это можно объяснить лишь падением боевого духа во вражеском стане», — писал впоследствии генерал Краффт фон Дельменсинген.

Надо сказать, что он был не далек от истины. Армия уходила в беспорядке. Бросая орудия, бросая боеприпасы. Мосты через горные реки частью оказались нетронутыми — и благодарные австро-германцы преспокойно перешли по ним. Голодные итальянские солдаты, отступая, громили хлебные лавки и продовольственные склады. Никакие убеждения и увещания не действовали. Некий священник пытался уговорить солдат вернуться на позиции.

«Мы идем домой… война окончена… К рождеству все будут дома», — отвечали они ему.

«Эти канальи хотят мира любой ценой», — записал свидетель отступления, офицер, настроенный, видимо, не слишком радикально.

Проходя по улицам прифронтовых местечек, солдаты кричали: «Эй, буржуйчики, война окончена, идите на Триест сами!»

В последние дни отступления штабная автомашина, в которой ехали генерал Кадорна с адъютантом, натолкнулась на толпу солдат, уходящих с фронта. Их, должно быть, было много тысяч. Это были солдаты, одни солдаты, без офицеров. Впрочем, и без оружия. Без знаков различия. В руках у них были палки, пастушеские посохи. Многие покуривали трубки. И казалось, что они только что покинули до смерти осточертевшую им работу и вот теперь мерным шагом и со спокойной совестью возвращаются домой. Отряды, еще сохранившие военный строй, проходившие под командой офицеров, вызывали у толпы беглецов взрывы гнева. Отступающих в порядке подозревали в том, что они собираются продолжать войну. Им кричали: «Изменники, штрейкбрехеры, мы заключили мир — о войне нет больше речи!»

Австро-германские части входят в Удине. Это происходит 28 октября. А накануне из Удине эвакуировалась ставка Кадорны. Делать нечего — еще немного, и будут окружены новые участки итальянского фронта, и вот генерал Кадорна отдает приказ об отступлении трех других армий (первой, третьей и четвертой). Нужно было спасать все, что еще можно было спасти. А в Милане и в Риме распространялись уже упорные слухи о том, что король готов отречься от престола. В правящих кругах серьезно обсуждалась возможность революции. Когда у Джолитти спросили, что он думает о сложившемся положении вещей, старый политикан ответил: «Будет ли революция!.. Если рабочие поднимутся, король может отречься от престола и передать герцогу Аоста честь заключения сепаратного мира». Но подобная перспектива совершенно не устраивала страны Антанты. Английская охранка мобилизовала всех своих небескорыстных друзей в Италии (и в первую очередь — Муссолини). И Муссолини приказал своим людям, чтобы они проучили всех, кто решится участвовать в антивоенных демонстрациях на улицах Милана. Он выразился даже еще резче — его люди готовы «разбить головы» всем противникам войны.

И вот наступает день, когда итальянские войска переходят реку Пиаве. Австрийцы не стали форсировать Пиаве. Наступление их выдохлось. И 15 ноября они сами объявили, что наступление окончено. Но можно ли удержаться на Пиаве? Этот кошмар мучил итальянское командование. Генералы серьезно сомневались в том, что им удастся удержаться на новом рубеже. Относительно настроений солдатской массы они после всего происшедшего не могли уже питать никаких иллюзий. Дни Капоретто и были днями наибольшего в войну обострения революционного кризиса. Исполинский революционный заряд, революционный потенциал, который несла в себе усталая от войны и разгневанная солдатская масса, мог быть превращен в действие, мог вызвать революционный взрыв. Но взрыв этот в те дни еще некому было возглавить. В руководстве социалистической партии не было единства и не было человека, который мог бы взять инициативу в свои руки. Но все-таки вопрос о возможности непосредственной борьбы пролетариата за власть был впервые поставлен именно в те дни, в ноябре семнадцатого года, когда до Италии докатилось эхо залпа «Авроры». И поставили этот вопрос два человека — инженер Амадео Бордига и журналист Антонио Грамши.