Ристалища Хаббы

– Крепка! – с усмешкой промолвил асир. – Крепка! Не стоит тратить стрелы, они еще пригодятся нам в По-Кате.

Киммериец молча сплюнул, пришпорил коня, и два всадника помчались по дороге, уже не глядя на неуязвимые колдовские огни, мерцавшие над ними словно тысяча глаз затаившегося во тьме чудища. Стояла глухая ночь, и Конан, продолжая погонять жеребца, прикинул, что они окажутся в степных просторах еще затемно, а значит, им удастся передохнуть и покормить лошадей. Впрочем, эти планы зависели от того, что ожидало их в По-Кате.

Вскоре он различил у горизонта черную полоску, клочок сгустившейся тьмы, так непохожей на бархатисто-темные небеса, усыпанные звездами. Полоска росла, превращаясь в ленту с иззубренным верхним краем; смутные контуры башен вставали над ней протянутыми вверх корявыми пальцами. Цепочка алых огней исчезала среди темных и молчаливых стен По-Каты, и Конан поначалу решил, что мерцанье колдовских сфер никого не разбудило и не встревожило. Но затем, увидев проблески света посреди дороги, услышав отдаленные резкие выкрики и звон металла, он понял, что беглецов ждут.

– Придержи-ка коня, приятель, – сказал Сигвар. – Надо бы подобраться поближе, а потом рвануть со всех четырех ног… Так рвануть, чтобы не знающее промаха копье Имира воткнулось в землю за нашими задницами.

– Имир со своим копьем далеко, – ответил Конан, – а хаббатейские лучники близко. Почему бы нам не метнуть в них для начала пару-другую стрел? Дорога станет чище.

– И то верно, – асир потянулся за луком.

– Тебе приходилось стрелять с коня, на полном скаку?

– Нет, Но лошадь все равно что ладья на крутой волне, а я не упомню, когда промахнулся последний раз, метая стрелы с палубы.

– Ну, если так, едем. Считай, парень, что Имир уже занес свое копье.

Гикнув, они понеслись вперед, растягивая луки, сжимая коленями тяжело ходившие бока лошадей. У караульной башни По-Каты разбрасывали искры два десятка факелов, и на освещенном участке дороги вытянулись двумя шеренгами пятнадцать или двадцать стрелков. Конан не успел подсчитать, сколько их было в точности; он рванул тетиву, увидел, как падает первый солдат, и через мгновение сбил второго. Стрелы Сигвара тоже не пропали даром, и устрашенные хаббатейцы бросились врассыпную. Кажется, они не догадывались о ловкости и силе тех, с кем предстояло сразиться, иначе не рискнули бы встать на самом свету; может быть, не знали, что у беглецов есть луки. Теперь прилетевшая из ночного мрака смерть просвистела свой напев четырем солдатам, валявшимся на дороге, на залитых кровью плитах.

Но остальные быстро опомнились. Все же они были опытными и упорными воинами, эти хаббатейцы, привыкшие отражать стремительные набеги диких степняков и разбойничьих шаек сотни племен, бродивших в бескрайних просторах Гиркании. Едва Конан и Сигвар промчались мимо сторожевой башенки, как солдаты вновь высыпали на дорогу, вскинули луки и послали в спины беглецов полтора десятка стрел. Они загудели в воздухе как рассерженные шершни, и киммериец внезапно ощутил резкий толчок в заднюю луку седла, а потом второй, прямо между лопаток.

Но видать Митра в самом деле хранил его: трехгранный бронзовый наконечник ударился в точности туда, где перекрещивались клинки рагаровых мечей. Сталь отразила бронзу; звякнув, стрела свалилась вниз, безвредная, как аспид с вырванным жалом.

Сигвару, однако, не столь повезло. Уносясь в спасительную ночную тьму, Конан расслышал проклятье асира, а затем – полный мучительной боли и страха стон его лошади.

Стрела пробила сапог Сайга, застряв в мясистой части голени. К счастью, трехгранный бронзовый наконечник не задел кость, и асир, проклиная хаббатейцев, их мерзкого трехликого бога, их вонючий город и громоносную задницу их царя, вырвал его из раны – вместе с изрядными кусками кожи и мяса. Мясо было его собственным, а кожа по большей части относилась к сапогу, в котором теперь зияла большая дыра с окровавленными краями.

Коню досталось сильней: одна стрела торчала из его ляжки, другая застряла у самого хребта. Пожалуй, обе раны не были смертельными, и все же жеребец чувствовал, что обречен, ибо наездник гнал его вперед и вперед, не давая остановиться. С жалобным ржанием конь подчинился; то был боевой скакун, готовый бежать до тех пор, пока не подломятся ноги.

Он выдержал до самого рассвета, когда золотистый глаз Митры, Подателя Жизни, приоткрылся и бросил свои лучи на просторную зеленую степь, на речки, курганы и овраги, и на дорогу – уже не замощенную камнем, но по-прежнему широкую и прямую, по-прежнему убегавшую на восток, к океанским берегам, к пределу земного круга. Теперь, после восхода солнца, Великий Тракт уже не являлся путеводной нитью или тропой, ведущей на свободу; он стал опасен, как нацеленное в спину копье. Каждый локоть этой голой земли, вытоптанной верблюжьими и лошадиными копытами, словно кричал: вот они, вот!.. туда, за ними! И Конан, еще не чувствуя за плечами погони, не видя ни всадников, ни псов, стремился побыстрей покинуть предательскую серую ленту торгового тракта.

Однако он не хотел сильно отклоняться ни к северу, ни к югу, а потому беглецы, съехав с дороги, двинулись наискосок к ней, словно бы намереваясь отправиться не в лежавший на востоке Дамаст, а несколько южнее, в афгульские горы и Вендию. Вскоре Великий Путь исчез, словно след корабля, растворившийся в безбрежном зеленом море, и вокруг странников раскинулось королевство трав, держава низкорослого кустарника и полыни, империя мха и лишайника, покрывавших гранитные валуны, царство крохотных ручьев, неглубоких лощинок и пологих холмов. Вершины их были либо голыми, с торчавшими из сухой земли камнями, либо заросшими травой; кое-где встречались и деревья – дубы, вязы и кряжистые сикоморы.

Конь Сигвара хрипел, поводил налитыми кровью глазами и тащился из последних сил, однако двигался быстрее человека с раненой ногой. Но жизнь его близилась к концу, истекала вместе с теплой алой влагой, растворялась в ветре и траве, среди частиц земли и пляшущих в солнечных лучах пылинок. Наконец, одолев пологий склон очередного холма, жеребец всхлипнул, будто обиженный ребенок, и пал на колени. Сигвар быстро соскочил наземь, выхватил нож; сверкнула сталь, ноги коня судорожно дернулись, потом он медленно завалился на бок.

– Спасибо, брат, – сказал асир, набрав в ладонь крови, хлещущей из рассеченного горла, и размазывая ее по губам. – Спасибо! Ты вез меня, покуда мог, и ты встретишь меня на Полях Мертвых, и узнаешь меня, когда я туда приду… узнаешь, потому что я был последним твоим хозяином, и за меня ты принял смерть. Да будут милостивы к тебе боги Севера!

– Хороший был конь, – произнес Конан. – Но если ты кончил его оплакивать, Сайг, спустись к подножию холма, во-он к тому ручью, и промой свою рану. А я стреножу жеребца и дам ему напиться. Теперь его ноги – наше спасение, приятель.

– Он не свезет двоих, – буркнул асир, стягивая набухший кровью сапог.

– Он свезет тебя.

– А ты?

– Я побегу сам, да еще и пригнусь пониже. Киммерийцы, знаешь ли, хитрый народ: не любят ездить на лошадях, когда вокруг свищут стрелы.

Они успели поесть и немного поспать. Солнце поднялось на полтора локтя, когда Конан пробудился и заседлал жеребца; потом он толкнул асира в бок и сказал:

– Вставай, рыжий пес! Боги не любят тех, кто долго спит.

– Порази тебя Имир, воронья башка! Куда нам спешить?

– В Дамаст, волосатая шкура, в Дамаст! И помни, что хаббатейские жабы уже идут за нами по пятам!

Сигвар с кряхтеньем поднялся и поглядел на свою раздувшуюся голень.

– Медвежье брюхо! Несчастливая эта нога! То шемит ее мечом приголубил, то стрела пробила… А года три назад, когда я плавал с ванирами в западных морях, свалился мне на ступню бочонок с пивом… тяжелый, как гнев Игга, обмочи его бешеный волк! – Асир сокрушенно покачал головой и добавил: – Да, приятель, немного пользы будет тебе от человека с такой ногой!