Страница 21 из 22
«…привезенное из Европы Петром I масонство активно вторгалось в разные сферы общественной жизни страны, распространялось по верхним слоям общества, полагавших себя составной частью Европы и мира» [23, с. 168].
Вот какую церковь в России основал Петр.
Охота на людей
«Какие же меры употреблял Петр для приведения в исполнение своих великих преобразований? Пытки Преображенского приказа и тайной канцелярии, мучительные смертные казни, тюрьмы, каторги, кнуты, рвание ноздрей, шпионство, поощрение наградами за доносничество…» [51, с. 765–766].
Потому отнюдь не лишено справедливости мнение, что:
«Никогда, нигде не было такого сыска, как при Петре в России» (Пильняк, 1919) [46, с. 122].
Но, может, он был не совсем вменяем?
«Двигательное и речевое возбуждение… бредовые интерпретации… случай, по-видимому сложный… шизофрения, надо полагать. А тут еще алкоголизм…» (М. А. Булгаков) [14, с. 17].
Но и это не аргумент при попытке его хотя бы частичной реабилитации.
«До какой степени он был свиреп и кровожаден, показывает то, что он не побоялся унизить свое царское достоинство, взявши на себя обязанность палача во время дикой казни стрельцов… Несчастный Алексей Петрович замучен отцом после того, как этот отец выманил его из безопасного убежища царским обещанием прощения» [51, с. 765–766].
Отступников от поклонения его божеству ждала неминуемая гибель. И в этом его двуличном правлении:
«…практика на каждом шагу противоречила теории. В теории — иногда даже подчеркнутое свободомыслие; на практике почти всегда деспотизм, произвол, розыск, террор. Это правление было так же террористично, как правление Робеспьера, как правление Кромвеля… Он был страстным любителем этого ужасного искусства, испещрять рукописными заметками поля допросных листов, часто лично принимал участие в допросах, ловил каждое слово, следил за малейшим движением. Он вызвал во дворец ювелира, подозреваемого в краже драгоценностей, и два раза допрашивал его, каждый раз пытая его на дыбе в продолжение часа; в тот же день, вечером, он весело рассказывал герцогу Голштинскому о перипетиях допроса (Голиков, т. VIII, с. 406). Он имел в своем распоряжении армию доносчиков и шпионов и лично помогал их усердию, подслушивая у дверей, прислушиваясь к словам гостей во время пирушек, когда обязательные возлияния горячили головы и развязывали языки…
Революции следуют одна за другой и похожи одна на другую. Для современника, автора мемуаров, история одного года великого царствования превращается почти в голос перечисления казней (Желябужский, с. 26).
За арестом одного обвиняемого следовали аресты десятков и сотен других. Арестованного прежде всего пытали, требуя, чтобы он назвал соучастников преступления. Он называл первые приходящие ему в голову имена. Потом ему на голову надевали мешок из толстой холстины и водили в таком виде по улицам; он указывал палачу на первого попавшегося навстречу прохожего. От ужасного крика «язык!», более ужасного, чем крик «горим», мгновенно пустели самые людные кварталы.
«Языками» народ прозвал этих невольных, правда, но необыкновенно покорных помощников в этой охоте за людьми. При появлении «языка» происходило всеобщее бегство.
Доносы процветали.
Ряд указов способствовал этому, одобряя доносчиков, обещая им награды и грозя ужасным наказанием тем, кто, имея сведения, интересующие царя и государство, не сообщит их…
Всякий пришедший в государственную полицию и произнесший формулу: «Слово и дело» мог вызвать следствие. Немного требовалось, чтобы доказать обвинение: достаточно было какого-нибудь неосторожно сказанного слова; иногда даже это не было необходимо…
Такой режим продолжался до самой смерти Петра» [16, с. 176–179].
И такой же точно террор, учрежденный наследником «славных дел» Лениным, продолжался ровно сорок лет и выдохся лишь к 1957 году, когда началась подготовка лицемерного международного фестиваля молодежи и студентов. А до этих летних месяцев вся страна содрогалась от любого ночного стука в дверь.
Введение Петром этого драконовского безчеловечного обращения с людьми касалось практически всего населения страны:
«Указом 1718 года января 15 поведено: «на правеже дворян и дворянских детей бить до тех мест, покамест с должники не разделаются»» [36, с. 473].
Весьма «добрый» закон — такая его формулировка позволяет любого человека забить практически до смерти!
Но не всех Петр колесовал, вешал и четвертовал:
«Он часто приглашал к себе в кабинет чиновника (маленького или занимающего высокую должность), которым был недоволен, и ударом дубины свидетельствовал свое недовольство…
Конечно, вспыльчивость и горячность царя играли известную роль в этих расправах, но они составляли в то же время часть системы и являлись плодом обдуманного желания…
Царь употреблял дубинку, как я уже сказал, только наказывая друзей, которых любил и которых хотел пощадить. Остальных карало иначе вооруженное правосудие… Указы и регламенты гражданского права были так же суровы, как регламенты военные.
Смерть солдату, который испускает «дикие крики», идя на приступ, и останавливается, чтобы поднять раненого, если даже раненый этот — его родной отец…
Смерть и канцелярскому писцу, не покончившему дело в продолжение предписанного законом времени…[20]
Смерть, смерть, почти всегда…
К концу царствования взаимный страх среди окружающих царя и всеобщее взаимное недоверие сделали жизнь невыносимой. Он следил за всеми, и все следили… друг за другом подозрительно и недоверчиво… Разговаривали только шепотом.
…Жестокость карательных мер… не могла пресечь многочисленных побегов, число которых все увеличивалось. Военный регламент предлагал клеймить рекрут так, как клеймили каторжников. Создалась легенда, рассказывающая, что отступивший от истинной веры царь кладет на своих слуг печать антихриста…[21]
И побеги все-таки не прекращались» [16, с. 180–184].
Кроме как революцией, производимые Петром реформы по-другому назвать было нельзя. Он не просто резал бороды своим подданным, но, в первую очередь, этими своими модными введениями вполне целенаправленно разрушал соблюдение канонов Православия.
«Цирюльник хочет раскольнику бороду стричь». В долговязом курносом цирюльнике легко угадывается царь Петр. Народный лубок
««Стрелецкий бунт» от начала до конца выдуман Петром» [14] (с. 132).
При ближайшем рассмотрении, все выглядело куда как более безобидно, чем изобретенная историками версия заговора против Петра.
А произошла тогда в петровское правление практически на каждом шагу встречающаяся обыденная история с изъятием «птенчиками» в свой карман денег из казны. В тот злополучный момент, один из них, как это в их среде было принято, обобрал казну, на этот раз изъяв в свою пользу некую сумму денег, причитающуюся для прокормления одной из стрелецких частей:
«Стрельцам было голодно… Семьи у них оставались в стрелецких слободах, в Москве, и стрельцы хотели вернуться домой. Они отказались подчиняться приказу, и солдаты Гордона легко рассеяли их картечью… стрельцы вовсе не бунтовали, практически не сопротивлялись правительственным войскам.
Ромодановский провел расследование с обычной для него жестокостью, но никакого бунта не нашел, и стрельцы были наказаны «легко»: слетело 56 голов, остальные разосланы обратно по месту службы» [14, с. 132].
Петру показалось не достаточно кровавых репрессий, произведенных его подручным:
«Следствие, поверхностно веденное и законченное Шеиным и Ромодановским, было начато снова и поставлено в условия, которым, хотелось бы верить, не было подобных в истории человечества. Четырнадцать застенков были устроены в Преображенском и работали и днем и ночью. В них можно было найти все обыкновенные и необыкновенные орудия пыток, в том числе жаровни, на которых поджаривали пытаемых. Один из них подвергался пытке семь раз и получил девяносто девять ударов кнута, из которых пятнадцати было бы достаточно, чтобы убить человека. Подполковник Корпаков пытался перерезать себе горло, чтобы положить конец мученьям; он только поранил себя, и пытка продолжалась. Женщин — жен, дочерей и родственниц стрельцов, служанок и приближенных Софьи — допрашивали таким же образом. Одна из них разрешилась от бремени во время пыток… Одного стрельца подвергли пытке на дыбе, дали ему тридцать ударов кнутом и долго поджаривали, но из него не удалось вытянуть ни слова. Едва удавалось вырвать у него полупризнание, неясный намек, — как только ему давали перевести дух, он снова возвращался к своим первым показаниям или застывал в немом молчании. Софья, которую, как говорят, допрашивал и пытал сам Петр, также осталась непреклонной в своем запирательстве[22]…
20
Письма и заметки Петра, т. III, с. 77; Филиппов, Петр Великий и уголовный закон, с. 283 и сл.
21
Русский Архив, 1873 г., с. 2067 и 2296.
22
Корб, с. 84; Гвариент у Устрялова, т. III, с. 159, с. 407; Фокерод [Германн], мтр. 20; Вильбоа, Изданные записки; Соловьев т. XIV, с. 286; Костомаров, т. II, с. 517.