Гюго

В первые же дни возвращения Бурбонов, навязанных народу врагами Франции, в стране стало расти недовольство. Эмигранты-аристократы, вернувшиеся вместе с королем, снова сели на шею народа. Тунеядцев и кровососов стало еще больше. Буржуазная корысть, аристократическое чванство, религиозная ложь, унижение национального достоинства шествовали рука об руку в реставрированной монархии.

Людовик XVIII «даровал» своим подданным «хартию»— некое подобие конституции. Были учреждены две законодательные палаты: палата пэров, составлявшаяся по королевскому указу из родовитых дворян-землевладельцев и сановников церкви, и палата депутатов, куда могли быть избраны лишь богачи. Массы же народа, люди без состояния, были лишены права избирать и быть избранными. Над обеими палатами стоял король, которому принадлежала верховная законодательная власть.

Франция еще больше отдалилась от «государства разума», и Людовик XVIII отнюдь не сделался «отцом народа».

Быть поэтом (1814–1822)

Два подростка идут по незнакомой угрюмой улице. Рядом шагает плечистый мужчина. В воздухе копоть, дым. Раздаются тяжелые удары молота по наковальне.

Они проходят мимо кузнечных мастерских и останавливаются перед одноэтажным зданием, похожим на барак. Здесь помещается пансион Кордье и Декотта, закрытое учебное заведение для мальчиков. Рядом с этим домом еще более мрачное здание с решетками на окнах. Тюрьма. Виктор опускает голову, сжимает зубы. Как помчался бы он назад, домой! Все осталось там — и книги, и прогулки с Аделью, и — что его сейчас особенно огорчает — их новая, такая великолепная затея — собственный кукольный театр.

Дверь пансиона захлопывается за братьями Гюго. Когда они теперь выйдут отсюда? Виктор и Эжен, конечно, не смеют критиковать решение отца, но все-таки им кажется, что он слишком безжалостен к ним.

Леопольд Сижисбер недавно приехал из Тионвиля в Париж. Он в немилости, в отставке, недоволен жизнью, правительством и, конечно, воспитательной системой госпожи Софи Требюше — так он стал называть свою жену е тех пор, как затеял бракоразводный процесс. Постановление суда еще не вынесено, это дело долгое, и Леопольд Сижисбер пока что принял собственное предварительное решение: сыновей необходимо изъять из-под влияния матери; Абэля поместить в коллеж, а младших — в закрытый пансион. Там они подготовятся к поступлению в Политехническое училище. Его сыновья должны быть инженерами или военными специалистами — словом, иметь настоящую мужскую профессию.

Опеку над Эженом и Виктором он поручил своей сестре, госпоже Мартен-Шопин. Она будет выдавать им карманные деньги на мелкие расходы, осведомляться у начальства пансиона об их поведении. А мать не должна видеться с мальчиками.

Но госпожа Гюго, одолевая все препятствия, навещает сыновей. Трудно им после привольной жизни привыкнуть к муштре и казенщине. Вставать и ложиться, гулять и читать по команде. Директор пансиона господин Кордье, конечно, просвещенный педагог, поклонник Руссо, но на уроках он очень строг и любит пускать в ход табакерку как орудие обуздания непослушного ученика.

Помощник его Декотт, преподаватель математики и латыни, относится к воспитанникам еще суше и жестче, чем Кордье. Преисполненный сознанием собственной непогрешимости, Декотт не терпит никаких возражений и яростно искореняет дух вольномыслия в головах воспитанников.

Первые дни братьям Гюго было очень тоскливо, но понемногу они освоились. На одной из перемен Виктор и Эжен предложили товарищам устроить в пансионе театр — не кукольный, а настоящий, с живыми актерами. И скоро весь пансион охватила театральная горячка. Пьесы сочиняли сами, и, конечно, о войне. Каски, ордена и сверкающие сабли изготовлялись из картона, из серебряной и золотой бумаги. Залихватские усы вырастали при содействии жженой пробки. Сценой служили сдвинутые столы в одном из просторных классов.

Основатели пансионского самодеятельного театра, братья Гюго, скоро превратились в полновластных «королей». Все воспитанники разделились на две партии, два народа: «собаки» подчинялись Виктору, «телята» — Эжену. «Повелители» устраивали конгрессы, карали и миловали «подданных», строго муштровали «адъютантов». И «подданные» беспрекословно подчинялись им.

До пансиона Кордье доносились отзвуки политических споров и волнений «большого мира». Весна 1815 года была особенно тревожна для парижан. Наполеон бежал с острова Эльбы, высадился 1 марта в Каннах, с триумфом прошел по Франции и вновь занял императорский трон. Бурбоны покинули пределы Франции. Сто дней правления Наполеона обнаружили несостоятельность упований тех, кто провозглашал его «народным императором». Число его сторонников все уменьшалось. Народу были враждебны и Бонапарт и Бурбоны. Но лишь немногие в то время понимали это. Одним казалось, что Наполеон носитель и провозвестник подлинного прогресса, другие же видели в нем лишь беспринципного карьериста и узурпатора, а в Бурбонах — представителей «истинной Франции», защитников ее исторических традиций.

Виктор часто слышал такие слова от матери. Лагори, которого юный Гюго считал борцом за свободу, вступал в заговоры против Наполеона. Пьер Фуше, старинный друг семьи — роялист, и другие знакомые матери — защитники старого режима. Отец, правда, служил республике, а потом Бонапарту, но ведь тот никогда по-настоящему не ценил заслуг генерала Гюго, был несправедлив к нему.

Тринадцатилетний Виктор Гюго решительно осуждает императора и убежден, что каждый, кто любит свободу, кто ненавидит войны и кровопролитие, должен ненавидеть этого деспота, а следовательно, должен любить законного короля Франции Людовика XVIII, с появлением которого в стране установился мир.

Эту аргументацию, заимствованную у матери, Виктор считает несокрушимой и очень хочет убедить в своей правоте и окончательно обратить в свою веру молодого учителя Феликса Бискарра, расположением и дружбой которого особенно дорожит. Бискарра недавно приглашен в пансион. Он совсем не похож на Кордье или Декотта. Молодой. Всего на шесть лет старше Виктора. Умный, веселый, простой, обо всем с ним можно говорить. Он сохранит любую тайну.

Как-то июньским утром 1815 года, пользуясь ослаблением бдительности пансионского начальства, Бискарра ускользнул с двумя своими юными приятелями на прогулку, отнюдь не предусмотренную расписанием дня.

Они долго взбирались по нескончаемой и очень крутой лестнице, которая ведет под самый купол здания Сорбоннского университета.

За окном — необъятная панорама. Париж и его окрестности. Все видно как на ладони.

Прозрачное, сверкающее, смеющееся утро. Яркая зелень. Щебечут птицы. И страшным, режущим диссонансом звучит в этом пронизанном солнцем воздухе грохот пушек. Там, за чертой города, в поле защитники Бонапарта сражаются с защитниками Бурбонов. Маленькие фигурки солдат. Бегут, падают. И Виктору кажется, что он ясно видит, как на зеленую траву льется горячая кровь.

За что они умирают? Ради чего? Разве хотят они этого? Разве нужно им самим и их семьям, чтоб они умирали, защищая Наполеона или короля Людовика? И как может солнце сиять так весело, освещая весь этот ужас?

Виктору хочется найти какие-то особенные слова, чтоб выразить свои еще неясные мысли, чтобы передать свое негодование, боль, недоумение. Написать стихи. Он пробовал писать стихи и раньше, до пансиона. Тогда это было для него чем-то вроде игры. Теперь же это стало необходимостью, превратилось в страсть. Он не может не писать стихов. А ему не дают на это времени. Все по расписанию: занятия, игры, прогулка, приготовление уроков. Кордье и Декотт строго следят, чтоб воспитанники не занимались чем-либо неположенным.

Для сочинения стихов остается только ночь. Ночью никто не мешает. Все думают, что он спит, а он ищет слова, рифмы. Это интереснее всего на свете. Закроешь глаза, сосредоточишься — как лучше передать мысль, — и слова, будто живые, блестят, переливаются разными красками, бегут наперегонки и вдруг становятся в ряды, складываются в строчки. Правда, бывает, что они упрямятся, не хотят становиться в строй, но он их заставляет слушаться. Ищет, отбрасывает, выбирает, складывает и… незаметно засыпает.