Страница 17 из 19
– Чую, за тем лесом бьются, а на опушке… не видишь?
Кешка помотал головой:
– …люди ходють и верхие и пешие… кабы не антилерия…
– А идут куда, на восход или на закат? – спросил Кешка и оглянулся на Доброконя: – Ты видишь?
Доброконь отрицательно помотал головой.
– На закат, – уверенно промолвил Минька и потянулся за кисетом.
– Куды дымить надумал? – зло спросил его Кешка. Он был зол оттого, что он, таёжный добытчик и родной, почитай, брат байкальского медведя, ничего не видит.
– Ты… вахтмистер-министер, соткеда будешь, с лесу небось?..
Кешка хотел ответить, но Минька не дал:
– А я со степý, мы знашь каки глазасты, особливо када с конями в ночное! Не углядишь, волки мигом сцапают, а тятька поутру со спины шкуру-то спустит до самых до пяток, дык поневоле глазастым будешь.
Кешка смолчал.
– Я вот чё думаю! Ну-ка глянь-ка туды, за спину!
Кешка и Доброконь повернулись и увидели, что за спиной у них белое поле просматривается совсем недалеко и ночное небо сливается с чернотой кустов и рощ.
– Вот, – сказал Минька, присел и закурил. – Нас ежли оттудова смотреть, – и он показал рукой вперёд, – где оне шаволятся, так и не видать. Думаю, ежли коням дать передохнуть и нам перекурить, одним махом добежим, к утру будем на месте, тока бы просёлок не подвёл, штоб целиной не иттить!
Кешка уже понял правоту, но внутри ещё сопротивлялся и мысленно грыз Миньку, а руки потянулись, он ослабил подпругу Красотке и вынул мундштук. Красотка, благодарная хозяину, тут же стала хватать губами снег. Доброконь не стал ни курить, ни ослаблять подпругу своей лошади, а только отвёл её к ближним кустам и слился с ними.
Те, кто перемещались в чёрной ночи, оказались полуротой пехоты под командованием старшего унтера Митрия Огурцова, он так и представился: «Полуротный старший унтер Огурцов Митрий!» – и двумя расчётами при трёхдюймовках. Они должны были обогнуть лес и встать на фланге у германца. Унтер объяснил, что, как только они в сумерках вышли с южной окраины Райгорода и стали продвигаться на запад, одна-единственная пуля убила ротного командира поручика Иванцова, и они везли его с собой.
Где найти штаб 3-го Сибирского корпуса, Огурцов объяснил толково: «…Тока ежли он ещё не съехал!»
Штаб не съехал. Четвертаков, забирая с юга на восток, объехал маленький Райгород, к утру добрался до корпусного обоза I разряда, нашёл штаб, передал ориентировку, получил кроки, горячее довольствие, Минька отпросился к донцам, германцы наседали и пытались окружить части корпуса в обход Райгорода с севера и запада. Иннокентий торопился, однако до наступления темноты о выходе из расположения корпуса было и «думать неча». Минька появился вовремя, икая и обогащая свежий морозный воздух едким, кислым перегаром.
«От сучий потрох!» – подумал про него Кешка, но смолчал. Минька был бравым казаком.
6-го утром Вяземский принял полк. После Розена он был старшим по чину. Построение перед выходом на Ломжу было назначено на шесть часов, и Аркадий Иванович пошёл в крепостной лазарет.
Розен лежал в белой палате на койке с никелированными спинками, накрытый белым одеялом под грудь. Рядом сидела сестра милосердия, она только что сменила ночную сиделку и смотрела температурный лист с эпикризом, оставленный Курашвили. Вяземский вошёл на цыпочках, шпоры он отстегнул. Розен лежал с закрытыми глазами, и было непонятно, он без сознания или спит. Сестра подняла глаза и поднесла палец к губам. Вяземский подошёл и увидел, что Розен ровно дышит.
– Спит? – спросил он одними губами.
– Спит, – также губами ответила сестра и показала рукой, мол, выйдем.
Вяземский ещё секунду постоял и повернулся к двери. Они вышли.
– Как вас зовут? – спросил он сестру. По лицу и румянцу он понял, что ей лет восемнадцать.
– Татьяна Ивановна Сиротина, гродненский лазарет, – тихо ответила она и сказала: – Ваш полковник почти не потерял крови, его очень хорошо перевязали, и доктор у вас чудо. Я его где-то видела.
– Доктор Курашвили.
– Не беспокойтесь, с вашим полковником всё будет хорошо. Как только он немного окрепнет, мы сразу заберем его к себе в Гродно, там тоже хорошие врачи. Я только что оттуда.
– Спасибо, – сказал ей Вяземский, посмотрел через дверную щёлку на Розена и попрощался.
Аркадий Иванович шёл по Плацдарму и думал про сестру милосердия Татьяну Ивановну Сиротину.
Это была огромная радость и ликование офицеров Его Величества Кавалергардского полка и всей гвардии и армии, когда 17 июля 1914 года объявили мобилизацию. После поражения от японцев военное сословие жаждало войны и побед. Побед! Особенно после унижений, которым подвергались офицеры от русского «грамотного сообщества» последнее десятилетие! А как возликовала улица! Офицерам и нижним чинам не давали проходу: цветы, речи, «Слава Царю и Отечеству!», «Утрём нос!», «Растопчем…»…
«Иконами закидаем… – вспомнил Вяземский. – Так то были японцы!» Когда адмирал Макаров уже утонул на подорванном «Петропавловске», генерал Куропаткин ещё ехал на маньчжурский театр военных действий и по всему пути собирал православные иконы. Офицеров гвардии отпускали на японскую войну не всех, и Вяземский туда не попал. Поэтому вся гвардия так жаждала войны. Он подошёл к коновязи, взял из рук Клешни повод и похлопал по шее Бэллу, та скосила глаз и переступила.
«А где-то сейчас розеновский арабчик бегает? Небось уже под седлом какого-нибудь герра Штольца! А эта Татьяна Ивановна… Сиротина, кажется? Ей бы…» Вяземский не успел додумать, его прервала громкая команда фон Мекка с Плацдарма:
– Смир-р-р-на! Глаза на-пра-о!
После молебствия полк двинулся.
Рядом с Вяземским ехал генерал-лейтенант Шульман. Перед выездными воротами они отъехали на обочину и пропустили полк. Вяземский задрал голову. Между высокими облаками, в темно-синем ещё предрассветном небе плыла чёрная точка. Было трудно разобрать, потому что очень медленно, но точка плыла с востока на запад.
– Наш, Осовецкий воздухоплавательный отряд. Из Гродно взлетают, – сказал Шульман и вздохнул. – Сейчас бы понаблюдать с его высоты.
– А кто это?
– Мой племянник, поручик Петров.
Вяземский следил за аэропланом, пока тот не скрылся в облаке или над облаком, похлопал Бэллу и подумал: «Куда нам, нашей разведке, с высоты драгунского седла!»
С наступлением сумерек Четвертаков и команда двинулись в обратную дорогу на Осовец. Они возвращались тем же путём, стараясь не уклониться ни вправо, ни влево. Лошади отдохнули и отъелись, Красотка заигрывала с поводом и хватала его зубами. Это забавляло Кешку, и он не думал об опасности. Они шли вдоль опушки леса и почти дошли до того места, где встретились с полуротой этого смешного Огурцова и увидели, что на дорогу вышли вооружённые люди.
– Снова, што ли, Огурцов! – хохотнул Оськин и пришпорил дончака.
Так же грохотала канонада и на облаках, где они были, вспыхивали отсветы выстрелов и взрывов. Кешка и Доброконь тоже пришпорили, и из леса из-за спин пеших военных выскочили несколько всадников и во весь опор поскакали на Кешку и его товарищей. В этот момент Кешка понял, что это германцы: когда те отделились от чёрного леса и приблизились на несколько сотен саженей, он увидел на их головах каски. Деваться было некуда: с одной стороны лес, с другой – снежная целина. Он дал шпоры Красотке, оглянулся и только выдохнул Доброконю: «Молча!» Две группы всадников стали быстро сближаться, германцы стреляли, несколько пуль просвистели, и, когда на Кешку уже налетал всадник и выстрелил, Кешка уклонился влево и полосанул германца на встречном ходу шашкой поперёк. Германец не ждал такого удара, у него в руке был пистолет, а Кешкину правую руку дёрнуло так, что на кисти остался один темляк, а шашка оторвалась. Это было неожиданно, и Кешка дал Красотке шенкелей вправо, когда на него, стоя в стременах, уже налетал другой всадник. Кешка держал в левой руке пику на укороченном ремне и как воздух пронзил всадника. Тот вылетел из седла и падал с пикой в груди. Кешке выбило левое плечо, ему стало нечем обороняться, унтерский револьвер он не любил, его надо было взводить каждый раз. Он развернул Красотку. Пика Доброконя сломалась в шее лошади германского всадника, но тот был цел и на падающем коне налетал с саблей на Доброконя. Кешка пошёл на него Красоткой и опрокинул на снег. Германец не успел выскочить из стремян, и лошадь его придавила. Оськин отмахивался от двух наседавших шашкой, одного зарубил, другой поворотил лошадь и нарвался на Доброконя. Дальше Кешка не смотрел, он скинул с плеча карабин и по твёрдой утоптанной дороге пошёл на стрелявших в него с колена пехотинцев. Доскакать не успел – пехотинцы, все трое, бросились в лес. Тогда Кешка вернулся. Оськин и Доброконь хороводили разгорячённых лошадей и матерились. Кешка соскочил, подошёл к лежавшему на спине германцу. Шашка застряла в его черепе поперёк лица так, что Кешка выдернул её, только наступив германцу на лоб. Он вскочил в седло, махнул рукой, и они стали уходить по снежной целине. Через саженей двести вышли на санную дорогу вдоль осушительного канала и остановились перевести дух. Кешка соскочил с Красотки и шагов триста вёл её в поводу.