Новогодняя ночь

— Кролик, правда, хороший, гладенький, — продолжала оценивать Прасковья.

— Это не кролик, мама, а норка, — устало поправила Людка.

Прасковья поймала медленно раскачивающуюся этикетку, нашла цену и сумела только ойкнуть.

— Мама, зачем ты приехала? — повторила Людка.

— Попроведать, а чего ж, ты вон какое письмо написала: и что болеешь, и плохо тебе. — Прасковья обиженно подобрала губы, потом не удержалась и кивнула в сторону парня:

— Он тебе муж или как?

Людка проследила за ее жестом и ответила с неудовольствием:

— Мама, ну зачем ты об этом, ты ничего не понимаешь, здесь все сложно.

— Чтоб о сложностях-то думать, надо расписаться вначале.

— А-а, — махнула, рукой она, — что ты понимаешь в этом?

— Смотри, нам с отцом в подоле не принеси.

Людкино лицо сразу сморщилось то ли в недовольной гримасе, то ли в усмешке:

— Не бойся, не принесу.

Прасковья настороженно вгляделась в нее:

— Ой, девка, смотри, не сотвори с собой что. Или уже? — она в ужасе прикрыла ладошкой рот.

— Сама говоришь: в подоле не принеси, — раздраженно ответила Людка.

Шапку она все еще держала в руках.

— Ехала бы ты домой, Людка.

— А что я там не видела, — огрызнулась она, — как ты, на ферму в пять часов маршировать? Под коровами лазать? Я потому из трампарка ушла, чтоб рано не вставать, а там куда лучше, чем с коровами.

— Ушла? — удивилась Прасковья. — А в люди-то думаешь выходить али нет?

— А я что — корова, что ли, нелюдь?

— Она, корова, поди, поумней тебя будет. Шла бы за Артемку, простит, может…

— А что мне в ноги кидаться, что я виновата перед ним?

— А то нет, бежала от него. Что в армию-то писала?

— Подумаешь, писала. Ему же лучше, все веселей было.

— Веселей веселого. Шла бы ты, Людка, за него, а этот, — она снова кивнула на парня, — бросит тебя. Нужна ты ему, деревенская…

Людка опустила голову, сказала тихо, но твердо:

— Все, мама, не деревенская я теперь.

В дверь постучали. На пороге стоял тот лохматый, а из-за него выглядывал еще какой-то парень и девчонка с синими разводами век.

— Щеглиха, ты скоро? Мы будем пить пиво в конце концов?

— Подождите, — Людка с треском закрыла дверь, села.

— Да ты теперь не Люда Щеглова, а Щеглиха, — покачала головой Прасковья. — А работаешь-то где теперь?

— Нигде пока, — Люка спрятала взгляд. — Мама, ты денег привезла?

Прасковья подняла сумку.

— На вот, травы тебе привезла, я-то думала, правда, ты простыла.

Людка молча отодвинула травы.

Прасковья достала непривычный для нее кошелек, неловко открыла его, вытащила квитанцию о штрафе, вздохнула, потом вытащила несколько десяток:

— На, что ли, больше нет.

Людка недовольно вздохнула, но десятки взяла.

— Пойдем, мама, я тебя провожу.

— Ты что меня выгоняешь, что ли? — обиделась она.

— На автобус опоздаешь.

Прасковья хотела сказать, что никуда она не опоздает — отпросилась у председателя на два дня, но почему-то промолчала, встала:

— Где тут у вас магазины? У Саньки день рождения, подарок купить надо.

— Какие магазины? — сморщилась Людка. — Что ты там купишь? Эй вы, пошла я, — крикнула она своим приятелям.

— Щеглиха, мы тебя ждать не будем. Пиво-то выпьем.

— Не захлебнитесь.

…Они долго шли по каким-то дворам, потом Людка юркнула в большой подъезд, у которого толпились подвыпившие грузчики, выбежала со свертком в руках:

— На, подари Саньке.

— Что это? — заинтересовалась Прасковья, — башмаки какие-то, да цветные.

— Кроссовки это, мама, у нас тут за ними убийство. Саньке понравятся.

Прасковья засунула кроссовки в сумку, и они пошли к трамваю.

Людка сразу же направилась к водителю, стояла в открытой двери, смеялась. Невыключенный микрофон разносил по салону смех и обрывки фраз.

Прасковья постучала по Людкиной спине:

— Купи абонементов, Люда. Как бы не штрафанули нас.

Она не оборачивалась. Прасковья постучала посильнее:

— Людка, оштрафуют.

— Не бойся!

Она смеялась, весело болтала с водителем, а оглянулась — в глазах опять ни искринки, как будто пеленой горечи затянуты — не то посветлели, не то потемнели от этого, уголки губ безвольно провисли — изможденная, усталая, разочарованная. «А со спины глянуть, — с неудовольствием подумала Прасковья, — форму держит. И задницей-то вильнуть может и голову откидывать научилась». Да все это не та привычная походка с тяжеловатостью натруженной ступни — в этой какая-то напряженность и неестественность.

Ждать автобус они уселись на скамейку у автовокзала: втиснулись между сидящими там людьми. Людка безразлично пошуровала у себя в кармане «космического плаща» и вытащила горсть грязных запыленных семечек.

— А то давай, Людка, со мной, — предложила Прасковья, — все отдохнешь, пока не работаешь.

Говорила жизнерадостным тоном, сама остро чувствуя его ненужность, а думала с непривычной хитрецой: «А вдруг у нас совсем останется». Людка вспыхнула вся, всколыхнулась.

— Давай, Людка, — повторила Прасковья, но уже на более высокой ноте.

Людкино лицо сразу как-то осунулось.

— Нет, — она помотала головой, — не могу я, — потом еще раз помотала. — Не могу.

Она сникла, болезненно обмякли, опустились плечи.

Прасковья вздохнула: жалко девчонку. И тут же подумала: а вот за что жалко? Она, Прасковья, сызмальства знала, что такое горе. Когда корова — единственная их кормилица — пала в войну от какой-то болезни — и лечить-то некому было: на их ветеринара уже и похоронку принесли — вот это горе было. Когда после войны случилась засуха, такая, что поле походило на сжавшийся грязный комок земли, и есть было нечего — горе. Когда отец, навсегда потерявший здоровье в окопах, из последних сил ведущий трактор, умер прямо за рулем…

А Людка-то? Сама все наперекосяк пустила, сама и виновата. Нет, чтобы домой вернуться, — земля простит, родной дом все грехи отпустит — нет, она продолжает маяться в чужом городе. Да разве не блажь это, не баловство одно?

Подошел автобус. Прасковья выглянула в окно: Людка не уходила, смотрела не отрываясь в пыльные стекла, как будто ждала еще чего-то. Потом помахала рукой, не дождавшись отправки, ушла, серебрясь в своем длинном плаще уже в конце улицы.

«Чего приехала-то? — ругала себя Прасковья. — Людку не увезла, и подарок Саньке порядочный не купила».

— Парнишка, — она легонько толкнула локтем соседа, — глянь-ка на башмаки.

Парень, взглянув на вытащенные кроссовки, заинтересовался:

— Где, мать, купила?

— Ну как, ничё, что ли? — допытывалась Прасковья.

— Отличные.

— Ох ты, — нахмурилась она, — а размер не тот, надо 40, а она 39 сунула.

— Продай, мать, — оживился парень, — мне как раз.

— Не, — покачала головой Прасковья и снова затолкала их в сумку. Потом с теплотой, неожиданно разошедшейся по телу, подумала о ферме — как там без нее «буренки», потом подумала о доме — как сейчас обрадуются ребятишки, хоть и ждут ее завтра, и Федор, наверняка, уже топчется на остановке: а вдруг приедет?

Прасковья еще раз выглянула в окно, где по пыльной дороге громыхали тяжеловесные трамваи, замирая у вспыхивающих светофоров. Надвигался вечер, плотно сливающийся с пылью городских перекрестков.

Кончался день…

Пластинки

Проигрыватель Вадиму подарили на свадьбу.

Очнувшись от сна на следующий день после свадьбы, он нашел свою молодую супругу Зину прочно восседающей за письменным столом в ночной рубашке. Она перебирала конверты с деньгами, которые накануне были подарены гостями.

Зина мельком взглянула на проснувшегося Вадима, не прерывая своего увлекательного занятия:

— Люська всего десятку положила. С-стерва… Садись, помогай мне считать.

Вадим бросил угрюмый взгляд на нее, на торопливо разорванные конверты с неровными краями и подошел к груде подарков, лежащих на подоконнике. Среди пачек с постельным бельем, среди пакетов в хрустящей оберточной бумаге он и увидел проигрыватель. Вадим лениво вытащил его, потрогал пальцем гладкие полированные бока: