Новогодняя ночь

Шорина взяли на роль, чтобы сделать для фильма рекламу.

— Да что говорить, — сказал Сомов в минуту откровенья, хотя и не в его привычке разбирать фильм перед группой, которая его ставит, — фильм достаточно средний, — но тут же добавил, — ничего страшного, на экранах он пойдет, эдакий боевичок, да вот Шорин у нас играет, — и чуть помедлив, сказал, — ну и Лариса…

Шорин относился к этому фильму немного иронически, от возможности выбирать роли он перешел к следующему этапу: иногда позволить себе сыграть в средненьком фильме, зная, что это не умалит его в глазах поклонников.

…Ритка подумала вдруг о своей привычке, установившейся в последние дни, сравнивать всех мужчин с Шориным — она и раньше влюблялась в кого-то, но там было все не так, тех она ни с кем не сравнивала, а просто отделяла от других, а сейчас она искала в мужчинах черты Шорина, и если находила, то вдруг пугалась этого, то наоборот радовалась своим маленьким открытиям. Да и вся любовь ее к Шорину началась мимолетной пронзительной болью от незащищенности ее глаз, когда на какой-то ее обычный вопрос он только и спросил: «Правда?»

…На съемочной площадке произошла заминка, словно распалась цепочка, все разошлись по сторонам, заходили, забегали. Шорин отделился от суетящихся людей и неторопливо подошел к Ритке:

— Лихтваген там потеряли, вот я прямо к тебе. Ну, о чем будем сплетничать?

— О чем угодно, — с готовностью ответила она.

— Муженек, изменяешь? — к ним подошла Лариса, по фильму — жена Шорина. — Изменяешь с молодой, красивой?

— А ты не подглядывай, это недостойно добропорядочной супруги, — ответил Шорин и, взяв под руку Ритку, повел ее к автобусу.

Осветитель Петр Сидорович сидит все там же, правда, с бутербродом он давно справился и теперь взялся за термос с кофе, который подвесил на груди.

— Петр Сидорович, там по вашей части, — говорит Шорин, — лихтваген привозили или нет — как снимать будем?

Петр Сидорович безразлично махнул рукой:

— Без меня найдут, — но все же ворчливо встал и ушел.

— Ты поступать-то куда собираешься? — спрашивает Шорин у Ритки. — Или помрежем до пенсии будешь?

Говорит он шутливо, но Ритке не нравится, когда ее начинают наставлять «на путь истинный», напоминать об институте, словно с ней больше и говорить не о чем, поэтому она отвечает упрямо:

— До пенсии помрежем буду.

— Ты что такая сердитая? — Шорин не принимает ее обиженного тона и продолжает шутливо. — Плох тот солдат, который не мечтает быть генералом.

— Да я и собираюсь во ВГИК, — вдруг отходит Ритка, — уже на конкурс работы послала.

— И что ты так далеко живешь? — сетует он. — Аж в самом Киеве.

В окно автобуса нетерпеливо стучит Сомов, жестом он призывает Ритку и Шорина выйти.

— Все, ребята, начинаем, — говорит Сомов, — Сергей, подойди к гримеру, пусть он тебе глаза подправит, господи, ты что плакал, что ли, глаза красные?

— Навзрыд, — отвечает. Шорин и, подмигнув Ритке, уходит.

— А-а, совсем забыл, — говорит Сомов, глядя на Ритку, и достает из кармана уже помявшийся конверт, — тебе письмо передали. Ну все! Быстренько, быстренько! Беги, чеки на массовку выпиши.

Ритка бежит, чувствуя в себе приливающую радость, вся суета на съемочной площадке ей доставляет удовольствие — кино она любит со всей преданностью и с детским ожиданием светлого чуда, но больше всего она любит съемки. Это словно другой мир, где чувствуешь себя волшебником. Здесь как бы пересекаются две жизни — настоящая и придуманная, они находятся друг у друга в зависимости, могут влиять одна на другую и создавать какие-то свои условности.

Ритку на киностудию взяли по случаю — группе, где работал ее дальний родственник, срочно понадобился помреж и, когда Ритка подвернулась, ее взяли временно. В первый же день молоденький ассистент режиссера послал ее мыть софиты. Ритка добросовестно плеснула на них водой, и осветительные приборы, не переносящие влаги, мгновенно перегорели. Ритку отругали, правда, с улыбочками: испытание софитами проходили многие новички, в том числе и ассистент режиссера, продолживший эту традицию. Пытались подшутить над ней и потом, но в общем-то Ритка вошла в жизнь группы органично и естественно. Ее родственник вскоре перешел куда-то, а она так и осталась здесь, прижилась. Ритка и раньше любила полистать киножурналы, узнавать на экранах знакомых киноактеров, а попав на студию, сразу почувствовала притягательность кинематографа, его особый мир — демократичный и веселый.

Подруги завидовали ей вначале: «Ты теперь при кино», — просили провести на студию, но когда оказывались там, начинали скучать. Они ожидали встретить одних кинозвезд, а навстречу им попадались обыкновенные мужчины и женщины, занятые своей работой. Подруги на киностудию одевались в самое лучшее, нарядное, в надежде, что их заметят знаменитые режиссеры, но их никто не замечал, взглядывали иногда удивленно на розовые платья с буфами и тут же отводили взгляд. Они только мешались под ногами: то наступали на какой-нибудь провод, то оказывались в кадре, то что-нибудь заслоняли. Ритку же снимали в каких-то эпизодах, и это опять вызывало зависть и недовольство: «Чем же она нас лучше?» Но Ритке это все было безразлично. Ее завораживали сами съемки — удачно отснятые эпизоды, когда вокруг не замолкали шуточки и смех, и даже пересъемки, которые удручающе действовали на настроение группы. Еще Ритка любила водить знакомых по пригласительным билетам в Дом актера, эти фильмы могли появиться на экранах через неделю, но было приятно прийти сюда, как избранным. Девчонки и там пытались отыскать знакомых актеров, но те обычно отдавали билеты своим портным, парикмахерам, продавцам, так что зачастую это был скорее Дом быта, чем Дом Актера. Но девчонкам все равно нравилось сидеть в прохладном, гудящем на все голоса зале, чувствовать себя причастными к кинематографу и громко упоминать, что рядом с ними сидит помреж. Ритка пыталась им объяснить, что помреж — это вроде мальчика на побегушках, но девчонки отвечали, что помощник режиссера — все-таки звучит.

…Ритка присела на корточки около какой-то машины и стала торопливо выписывать чеки, пока не начались съемки.

Она вдруг вспомнила о письме, которое ей отдал Сомов, и уже зная от кого оно, нехотя распечатала. Письмо было от Саньки. Санька, не понимающий ее внезапного отчуждения, ее молчания, пытался опять напомнить о старой дружбе, приводя в качестве доказательства пословицу: «Старый друг лучше новых двух». Они учились с Санькой в одном классе, и он, как хвост, ходил за ней с десятого класса. Ритка не знала, как объяснить ему свое состояние, ее совершенную оторванность от старой жизни, поэтому молча запихнула письмо в карман. Письмо было не первое, и все на адрес киностудии «Мосфильм», он, видимо, думал, что все студии общаются между собой. Ритка поудивлялась тем людям, которые сумели разыскать ее, потом счастливо закрыла глаза, вспоминая Шорина, их фильм, думая о последних днях съемок в Москве, о том, как потом Шорин приедет к ним в Киев на озвучивание, и услышала вдруг, как кто-то подошел к машине с другой стороны. Раздались негромкие голоса, среди которых она узнала Шорина. Ритка уже хотела радостно вскочить и подойти к нему, но услышала голос Ларисы:

— Ты что, действительно, увлекся этой девочкой?

Шорин помолчал, потом ответил:

— Она славная. Чистая душа, с ней приятно поговорить, отдохнуть.

— Я все же не понимаю, — зло возразила Лариса, — зачем ты настаивал, чтобы я здесь снималась. Сомова уговаривал — чтобы я смотрела, как ты бежишь к ней в любую свободную минуту?

— Ну, перестань, — жестко ответил Шорин, — ты же знаешь, что все это ерунда. Раньше бы ты и внимания на это не обратила, только бы посмеивалась. Ты же знаешь, что я люблю тебя. Что с тобой, Лариса?

Она всхлипнула:

— Извини, Сережа, старею я, что ли? Мы знаем друг друга сто лет, а я все не могу привыкнуть к некоторым вещам. Ну, мы встретимся сегодня?

— Если успею… Да и неизвестно, сколько съемки еще будут.