Психолингвистика

Почему? Потому что ваше мышление как процесс не может быть объектом наблюдения для экспериментатора. Ему доступны лишь косвенные индикаторы этого процесса — ваш самоотчет, т. е. слова, которые вы произносили, объясняя свои действия (возможно, самому себе), ваши манипуляции с предметами. Зато вы сами можете сделать объектом наблюдения свое собственное мышление, а экспериментатору рассказать о результатах. Но в этот момент происходит замечательная метаморфоза: вы превратились из подопытного в исследователя! Как только экспериментатор начал записывать ваш самоотчет, вы с ним уравнялись в правах.

Теперь я предоставлю экспериментатору пальму первенства и назову его Исследователем-1, а вам присвою имя Исследователь-2. Ведь наблюдая себя, вы являетесь исследователем своей психики. Такой метод, когда исследователь и объект исследования совмещены в одном лице, называется интроспекцией. Итак, Исследователь-2 (в недалеком прошлом — испытуемый) занят интроспекцией, о результатах которой он сообщает Исследователю-1. Иными словами, вы наблюдаете себя, а Исследователь-1 наблюдает… А что он, собственно, наблюдает? Ваше мышление? Да нет же. Он наблюдает, как вы описываете результаты своих самонаблюдений и свое поведение. А вы, наблюдая свою психику в качестве Исследователя-2, с неизбежностью изменяете ее.

Например, чтобы рассказать, как вы пробовали разные варианты решения задачи Секея, надо сначала осознать, что именно вы думали и в какой последовательности. Этот акт осознания — как бы отражение ситуации самоисследования на дополнительном, внутреннем экране — называется рефлексией.

Ученый, изучающий процессы мышления и речи, в подавляющем большинстве случаев имеет дело с данными, "отягощенными" результатами интроспективных и рефлексивных процедур. В самом деле, нелегкую задачу поставил перед собой Исследователь-1! Ведь подопытный, будучи поставлен в ситуацию Исследователя-2, может навязать Исследователю-1 заведомо ложные представления о своих действиях. Тогда вообще получится, что знания экспериментатора об объекте его интересов — в данном случае это мышление Исследователя-2 — зависят от самого этого объекта.

Мы пришли к парадоксу! Существует привычная для всех нас познавательная установка, краеугольный камень экспериментальной науки: теория об объекте, имеющаяся у исследователя, не зависит от деятельности объекта. Конечно, собака не может изменить свои условные рефлексы с целью обмануть экспериментатора или порадовать его. Зато испытуемый, Исследователь-2, может иметь свою теорию об экспериментаторе — Исследователе-1. Такое положение вещей с неизбежностью возникает тогда, когда сложность объекта сопоставима со сложностью самого исследователя.

Выходит, что, наблюдая другого человека, мы не более объективны, чем в случае, когда мы наблюдаем себя. Достаточно часто дело обстоит именно так. И если у нас нет глубокой рефлексии по поводу наших исследовательских процедур, мы рискуем впасть в субъективизм, независимо от того, кого мы наблюдаем — себя или Другого. Наука теряет в объективности, когда забывает, сколь она субъективна. Дело здесь не в интроспекции как таковой. И хотя на разных этапах развития лингвистики и психологии интроспективные процедуры объявлялись и донаучными, и вненаучными, в науках о человеке исследователь обычно начинает эксперимент с "примерки" его к себе, выступая в роли испытуемого.

Но в определенном смысле любой эксперимент субъективен, и не только потому, что в нем присутствуют интроспективные шаги. Ведь уже на этапе обдумывания эксперимента замысливший его ученый закладывает в исходную гипотезу, а также в инструментальное обеспечение и план опыта солидное количество теоретических предпосылок. Как сказал Альберт Эйнштейн, "теория лишь решает, что именно можно наблюдать".

Итак, внетеоретичный эксперимент — распространенная иллюзия. А если не создавать специальных экспериментальных условий, а "просто наблюдать" — неукоснительно и беспристрастно? Увы, это еще более распространенная иллюзия. Случается, например, и такое…

4. ОБЪЕКТИВНО ЛИ НАБЛЮДЕНИЕ?

Самый ранний период речевого развития ребенка — лепет. В лепете слов еще нет. Замечателен лепет тем, что в этот период ребенок как бы пробует весь возможный регистр доступных ему звуков. Один ученый заинтересовался тем, в какой последовательности эти звуки появляются, есть ли здесь закономерности, связанные со спецификой родного языка ребенка (в данном случае — русского). С этой целью было решено систематически вести фонетические записи звуков лепета. Начали с гласных звуков, используя для этого знаки международного фонетического алфавита. (Вам эти знаки знакомы, потому что в любом двуязычном словаре с их помощью записано, как надо произносить иностранное слово.)

Собрав и проанализировав большой материал, исследователь сделал вывод, что в лепете русского ребенка присутствуют помимо русских гласных звуки, очень напоминающие английские, французские и немецкие гласные! Этот вывод меня в свое время сильно поразил: ведь ребенок никакой речи, кроме русской, вокруг себя не слышит. Почему бы в таком случае в лепете не быть гласным, напоминающим грузинские? или китайские? Почему именно английские, французские и немецкие?

Задумаемся над тем, что происходит, когда мы пытаемся зафиксировать на бумаге слышимые нами звуки. Произнесите вслух: этот, эти, шесть. Как вам кажется, три звука [е] в этих русских словах одинаковые или разные? Практическая фонетика скажет, что одинаковые, и будет права. Тренированный лингвист сразу заметит, что разные, и тоже будет прав. Весь вопрос в том, к чему мы стремимся — к возможно более тонкому различению звуков или к их категоризации, к группировке звуков в некие существенные типы. У обычного говорящего категоризация — решение вопроса о том, что считать одинаковым, а что разным, — диктуется привычным "ситом" родного языка. Если исходить из смыслоразличительной роли звуков, достаточно одного [е] для всех трех русских слов. Но, отвлекаясь от смыслоразличения, можно "услышать" в шесть звук, близкий к французскому "е закрытому". При одном принципиальном условии — если вы знаете французский!

Поскольку в лепете слов нет, то и звуки в нем не могут играть смыслоразличительную роль. Так что этот принцип категоризации к лепету не относится. Однако же, не зная французского (немецкого, английского), вообще нельзя "услышать" звуки, напоминающие звуки этих языков. Поэтому и неудивительно, что в лепете "не обнаружилось" грузинских или китайских гласных: наш ученый этих языков не знал. Итак, вовсе не тонкость слуха исследователя определяет, сколько разных звуков и какие он будет фиксировать в указанной ситуации. Решает дело тот аппарат категоризации, который автоматизирован в родном языке (и в знакомых иностранных). Только это не имеет отношения к задаче изучения звуков лепета.

В реальном случае, о котором шла речь выше, исследователь не записал, "что слышал", а, наоборот, услышал то, что мог записать, благодаря своему знанию русского и нескольких иностранных языков. Более того, сам фонетический алфавит, с помощью которого записывались "услышанные" звуки, глубоко теоретичен: это итог длительного развития фонетики — науки о звуковом составе языков.

Итак, внетеоретичное наблюдение — такой же миф, как внетеоретичный эксперимент. А без рефлексии по поводу своей работы ученый просто не сможет ничего достичь.

Подведем некоторые итоги.

Мы попытались показать, что в непосредственном наблюдении, или, как говорят ученые, в эмпирии, нам не даны ни язык, ни мышление. И все же те, кто изучает язык, находятся в более выгодном положении, нежели те, кто изучает мышление. Во–первых, известно, что для изучения языка нужно наблюдать — и это речь. Во–вторых, лингвистическая теория, показывающая, как именно нужно наблюдать речь, чтобы изучать язык, весьма глубоко разработана.