Вторжение

Я стал ждать.

Первым ответом мне были погасшие в шале огни.

Вторым — настоящее светопреставление.

Люди Виктора открыли стрельбу из автоматического оружия. Трассирующие пули проносились надо мной, прошивая алыми нитями завесу дождя и снега. Я слышал треск разбитых стекол, взрывы гранат. Вой ветра почти тонул в этом грохоте; я скрючился, оцепенев от ужаса, но всего на несколько секунд, а после какая-то неудержимая сила толкнула меня вперед.

Я вышел на тропу. Ночное видение отчетливо показывало ее мне среди камней на спартанском склоне горы Вашингтон. Я обнаружил, что пули свистят вовсе не над головой, а слева, и быстро пополз вверх, но тропа сворачивала под острым углом, и ветер теперь задувал мне в спину. Должно быть, решил я, шале уже близко, вон за тем крутым уступом. Гранатомет умолк, но поток огня все не иссякал, хотя я его больше не видел и понятия не имел, наступают войска Вика или стоят на месте.

Затем сквозь пальбу до меня донесся рев горного ветра, смешанный с шорохом ледяного дождя. Мой персональный эфир наполнился ионным свистом и щебетом, не более осмысленным, чем атмосферные помехи на пустой радиоволне. Я не получил ни членораздельного ответа от племянника, ни «призрачных» заверений. Прислушиваясь к собственному натужному дыханию и бешеному стуку пульса, я все лез и лез вверх, оскальзываясь на льду. Мой полуобнаженный крестец с его негодным прикрытием потерял всякую чувствительность. Ноги передвигались почти автоматически. Кажется, у меня возникла смутная мысль подобраться к шале с черного хода и, прячась под навесом, проникнуть внутрь.

Почва постепенно выравнивалась. Я очутился среди огромных гранитных глыб, в одну из которых упирались бетонные столбы шале. Умственное зрение обеспечивало мне дымчато-серую видимость в радиусе двух метров. Дальше была чернота.

Но сквозь нее пробивалось кроваво-красное свечение.

Холодок ужаса пробежал вдоль позвоночника. Неужели Виктор все-таки запалил шале? Нет, излучение было слишком слабым… и к тому же двигалось. Боже, помоги, что, если настоящий Большой Карбункул, блуждающий огонь горы Вашингтон предстал мне и манит своим роковым светом? Но почему здесь, над фундаментом шале? Гранитная постройка нависала надо мной; все обдуваемые ветром поверхности облеплены плотной коркой инея, большинство окон с западной стороны выбито, но оттуда не вырывается ни единой мысли, ни единого телепатического импульса.

Карминное сияние магнитом влекло меня к себе. Непогода осталась за спиной, но под навесом, в кромешной тьме, окутавшей источник странного света, клубился студеный туман.

Вдруг вся моя экстрасенсорика встрепенулась, словно внутри прозвонил будильник, и я осознал, что вижу отнюдь не свет. Это аура операнта, и порождающий ее мозг силен, беспощаден и очень знаком.

Я узнал Виктора.

Ум его был не защищен и горел ожиданием триумфа, а руки вскрывали упаковку взрывчатки, чтобы заложить ее под пилоны шале. Я не успел до конца постичь его замысел, а Виктор уже закончил работу. Из лежащей на камнях пустой упаковки он достал приспособление вроде портативного радиоприемника и набрал на нем какой-то шифр. Затем в наушниках моего шлема оглушительным эхом прозвучал его голос:

— Вперед!

Огонь тут же стих.

Виктор обернулся и наконец узрел меня. Прежде чем я это понял, мой мозг был парализован его принуждением.

— Долго же ты добирался, — попенял он мне.

Осторожно завернув электронный прибор в упаковку, он приблизился. Больше я не услышал от него ни слова, но уже и так знал, что он собирается делать. В вагоне Киран О'Коннор открыл ему способ привязывания умов. В своей страшной технике он использовал тело как инструмент. Виктор в этом не нуждался, но результат испытания на мне мог быть точно таким же… А если я его оттолкну, он испепелит меня, как Шэннон, пополнит моей психической энергией свой запас, оживит свое существо, некогда бывшее человеческим.

Виктор снял шлем, отбросил его в сторону. Его глаза были темными колодцами застывшей лавы. Господи Иисусе, как хочешь, не могу я поддаться ему, не могу стать мучеником! Я снова, в последний раз, попробую внешнюю спираль…

Откуда-то из недр горы донесся звук, медленная, нарастающая вибрация. Камни зажглись зеленоватым светом, повсюду ледяная корка со звоном раскалывалась. На место охвативших меня ужаса и безнадежности пришло удивительное благодушное спокойствие. Виктор, по-моему, тоже его почувствовал. Яростная аура потускнела, он скрючился, будто от удара, и лихорадочно огляделся вокруг. На лице появилось выражение детской озадаченности. Бедняга! Что-то побуждало меня протянуть ему руку, показать, где выход. Но я от природы слишком недоверчив, потому удержался от своего порыва…

Явление прекратилось так же резко, как началось. Леденящее завывание ветра, принесшего тяжелые снежные хлопья вместо колючего дождя, проникло в наши умы с обновленной силой. Опять воцарилась кромешная тьма, подсвеченная багровым ореолом Виктора. Я склонился перед ним и перед бурей, услышав его смех.

— И это все, чего они достигли?

Он снова надвинулся на меня. Одним ударом кулака сбил с головы шлем и словно в тисках сдавил мой череп. Убийственные глаза! Все расплывалось в огненном тумане, сердце выскакивало из груди, я кричал — НЕТ, вызывал энергию из сердцевины моего тела и закручивал ее в спираль — все туже, туже, туже…

Тело Виктора безжизненно распростерлось у моих ног. Его аура погасла, но он дышал. Лицо превратилось в кровавое месиво. Пальцы в перчатках царапали обломки льда.

— Quelle bo

Я дико вздрогнул и обернулся. Кто-то приближался ко мне сквозь туман, держа в руках мощный галогеновый фонарь, освещавший жуткое зрелище яркими оранжевыми бликами. Узнав Пита Лапласа, я бросился было бежать, но психокреативный удар так измотал меня, что я не смог и пальцем пошевелить. Пит направил фонарь на Виктора, потом размотал свой шерстяной шарф и подложил его под голову моему племяннику.

Гора снова начала светиться и вибрировать.

Улыбаясь одними уголками губ, Лаплас огляделся, подошел к пакету Виктора и стал топтать его ногами. В ушах у меня отдавались прерывистые шумы и хор ледяной капели.

— Ну и будет с него, — объявил старик. — Теперь поглядим, получат ли те люди наверху, их мозговые братья со всего мира и прочие неприкаянные души на этой маленькой извращенной планете то, что им причитается.

Я снова почувствовал спокойствие и безмятежность, но они уже не манили меня к себе, как раньше. Я ощущал их, но не был частицей потока. Я видел лица делегатов, Люсиль, детей, Джеймса, Петра, членов Группы, лица других людей, которые далеко отсюда, — азиатов и славян, негров и латиноамериканцев, индейцев и австралийцев, диких кочевников и цивилизованных европейцев. Там были кавказские старейшины и индийские школьники-субоперанты, академики, стражи мира, правительственные чиновники. Я видел Айешу, добрую няньку-сирийку из дома Ремилардов. Видел бабушку Джеймса Макгрегора. Видел Тамару Сахвадзе, всю в слезах, с двумя взрослыми детьми, Валерием и Анной. Видел Джерри Трамбле. Видел Элен…

Их было так много, оперантов и нормальных, в свободной сопричастности. И Дени, поднявшийся на невероятную умственную высоту, вел молитву. Я не слышал, что они говорили, но знал: их речи не имеют никакого отношения к звездам — только к Земле. Я не молился вместе с ними, и далеко не каждый ум в нашем гордом, упрямом, глупом мире их поддерживал. И все же этой молитвы было достаточно.

Старый Пит подошел и, кажется, отобрал у меня что-то.

— Пойдем, — сказал он и двинулся на открытое пространство.

Громоподобная вибрация смягчилась, ветер утих так внезапно, что, когда мы вышли из-под навеса и начали спускаться вниз по тропе, меня поразила невероятная тишь воздуха, в котором летали редкие снежинки. Пит оставил фонарь возле шале. Я оглянулся и увидел, что вся постройка окутана рассветным заревом.

Note147

Какая приятная встреча (франц.).