Страница 27 из 40
— Непонятливые вы, мужчины! — сказала Тася с горькой обидой. — Александр Григорьевич меня упрекал, теперь вы сердитесь… А если я все брошу, чтобы варить ему обед, он сам уважать меня не будет. Привыкнет и начнет скучать. Пусть подождет год, я хоть на стройке побуду, немножко поумнею. Не так просто сберечь любовь, Степан Федорович… — Тася махнула рукой и не договорила. На глазах у нее показались слезы, она закусила губы и отвернулась.
Ковалев молчал, смущенный, не зная, как ее утешить. Да, не все получается просто, у каждого свои горести, свои затруднения. Вот у него, например…
Но тут в разговор вмешался Тартаков.
— Что я вижу! — воскликнул он. — Мой бесстрашный инструктор расстроен, собирается плакать, как обыкновенная девушка… как Эвридика в подземном царстве. Утешьтесь, Эвридика, здесь я могу быть вашим Орфеем. Идите за мной, я выведу вас к Солнцу, к небу… и к ближайшей столовой, где нам дадут дежурные биточки в томатном соусе…
8
Подробная съемка выяснила, что подземный комбайн вступил в зону трещин. Неизвестно было, возникли они недавно или прежняя разведка упустила их. Горячие пары пробивались из недр вулкана по этим трещинам, накаляя окружающие породы.
Обходить опасную зону было нельзя, лавопровод должен был идти прямо, как луч, чтобы никакие повороты не задерживали лаву. Поэтому Котов продвигался вперед с опаской.
В эти дни съемка проводилась ежесуточно. Каждое утро в туннеле появлялся Тартаков. Часто вместе с ним приходила и Тася. Обычно Тартаков был мрачен, разговаривал сквозь зубы, намекал, что работа в лавопроводе для него падение. Но в присутствии Таси он оживлялся, описывал московский балет и оперу, напевал арии и все твердил, что он Орфей, призванный вывести Тасю из подземного мира.
Но как только Орфей — Тартаков принимался за съемку, Тася подсаживалась к Ковалеву и обиняком наводила разговор на одну и ту же тему — о поведении Грибова. Видимо, Тасе приятно было, что есть человек, с которым можно поговорить о любимом.
— Все-таки не понимаю, почему он покинул нас, — говорил Ковалев. — Вулкан покоряем по его идее… и без него. Непорядок.
— Я знаю, что вы не понимаете, — сказала Тася однажды. — Вы никак не поймете, что мне надо быть здесь, на стройке, а Александру Григорьевичу — в штабе науки, там, где решают, обсуждают, предсказывают. У каждого есть своя линия… свое настоящее дело… призвание, как говорится.
Ковалева передернуло. Да что они, сговорились все? Мовчан толкует о чутье… у Грибова настоящее дело. И эта девчонка туда же… Призвание, линия!
— "Свое, свое"! — вспылил он. — Эгоисты вы оба, и ты, и Грибов! Все для себя, поступиться ничем не хотите. Призвание для себя, и любовь для себя, и… все как мне лучше. Вам настоящее дело… а другим бросовое, третий сорт…
— Степан Федорович, не сердитесь. Я не хотела вас обидеть…
Но Ковалев уже взял себя в руки.
— Пустяки. Нервы… — пробормотал он. — Ошалел от этой жары. Ты не обращай внимания, Тася.
Но Тася запомнила этот разговор и даже решилась возобновить его через несколько дней. Она приступила издалека: пожаловалась, что на вершине вулкана слишком много работы. Двенадцать буровых! Ведь их за два дня не обойдешь. Она уже просила себе помощника, но его еще надо обучать. Потом припомнила, что Виктор управлялся и без помощника, когда у него был вертолет, и под конец сообщила главное: вертолет ей могут дать, потому что в прошлом году в техникуме она занималась в авиакружке и получила любительские права.
— А если бы вы, Степан Федорович, согласились со мной работать, вы помогали бы мне аппарат ставить… и вертолет водили бы.
Ковалев невольно рассмеялся:
— Что выдумала, хитрая девчонка! Мне же нельзя летать, у меня в левом глазу двадцать процентов зрения.
— Степан Федорович, я не посторонний человек, я отлично знаю, что с вашими двадцатью процентами в двадцать раз безопаснее летать, чем с моими новенькими правами.
— Значит, жить под твоей маркой? Ну нет! Ковалев — летчик-миллионер, у него свое имя есть…
Но когда Тася ушла, Ковалеву страстно захотелось принять ее предложение. Так ли важно, своя марка или чужая? Пусть будет ветер в лицо, облака под колесами, темно-синее небо, скорость и простор. Пусть это будет один-единственный раз, один час счастья. За час в небе можно отдать десять лет жизни в жарких норах, пробитых котовскими комбайнами.
И в тот же вечер Ковалев снес в контору заявление: "
Прошу освободить меня от должности машиниста подземного комбайна. Я инвалид третьей группы и по состоянию здоровья не могу работать на вредном производстве…"
9
Было около трех часов дня, смена подходила к концу. Ковалев сидел за управлением, Котов стоял у смотрового окошечка и рассказывал, что слегка переделанный комбайн можно будет направить отвесно вниз и произвести рекордную разведку на глубину до ста километров. Это было сомнительно, но интересно. Однако Ковалев слушал невнимательно. Он разомлел от жары и поглядывал на часы чаще, чем нужно.
И вдруг грянул удар. Да какой! Как будто паровой молот рухнул на комбайн. Металл загремел оглушительно, как пустой котел под ударами клепальщиков.
Ковалев кинул взгляд в окошечко… Кварц помутнел, дымка застлала каменную стену. Ковалев понял: впереди открылась трещина, из нее бьет горячий пар, кто знает под каким давлением. Герметическая кабина пока в безопасности, но под ней пар выбивается на конвейер и в лавопровод. Хорошо, если все рабочие в скафандрах… А если кто-нибудь вздумал снять шлем в эту минуту…
Ковалев дал сигнал тревоги. Завыла сирена, покрывая колокольный гул металла и свист пара. Послышался топот, рабочие спасались в укрытие. Ковалев положил руку на тормоз и вопросительно взглянул на Котова, ожидая команды. Что делать? Остановить машину и бежать?
Но инженер Котов не думал о бегстве. Он потянулся к кнопке с буквой "Ц", включил насос цементного раствора. Однако это не помогло. В стенку комбайна ударил каменный дождь. Газы легко выдували цемент, вышвыривали подсушенные комья и брызги, забивая глотку цементного насоса. Снова комбайн наполнился звоном, лязгом, щелканьем, гулом металла. Конструктор крикнул что-то. Ковалев разобрал только: "…телом!"
Мгновение Ковалев недоумевал. Что значит "телом"? Вылезти и заткнуть трещину телом, как пулеметную амбразуру? Но ведь здесь давление в десятки атмосфер, его не удержишь — пар отшвырнет, разорвет на части… Потом он понял: речь идет о теле комбайна. Его стальными боками Котов хотел загородить выход пару.
И Ковалев снова взялся за рукоятку. Да, это правильное решение, единственный выход… Нельзя отводить комбайн, отдавая лавопровод горячему пару…
Только выдержит ли комбайн, выдержат ли домкраты, продвигающие его, и гнезда, в которые они упираются, и швы облицовочных плит? Если что-нибудь погнется, застопорит, если пар пересилит, машина превратится в груду лома, люди будут искромсаны в хаосе рухнувшего металла.
Кажется, начинается… Вот уже струйка пара с шипением бьет из невидимой щели. С герметичностью покончено. Грохочущие удары… Нет, все в порядке… Это снаружи сорвался срезанный камень, за ним другой, третий… Выступы сбиты, теперь предстоит самое трудное… Перед комбайном освободилось пространство, пар ринулся туда. Нужно продвинуться на двадцать сантиметров и вытеснить пар… Рычаг вперед… Машина дрожит от напряжения. Ковалев ощущает эту дрожь. Как не похоже на воздушные катастрофы, где все решают секунды! Воздушный бой напоминает фехтование, этот, подземный, похож на схватку борцов-тяжеловесов, двух почти равных по силе богатырей, которые, напрягаясь, стараются сдвинуть друг друга.
Кто же возьмет верх: вулкан-богатырь или люди со своей богатырской машиной? Кажется, машина сильнее. Дрожа всем корпусом, она продвигается вперед сантиметр за сантиметром. Но вот ответный натиск, правое окошечко вдавливается внутрь. Словно в замедленной съемке, видно, как металл вздувается пузырем, расходятся пазы… Котов пытается удержать окошко… Наивный человек! Что он может сделать со своей мышиной силой там, где сдает сталь? Ковалев отталкивает инженера вовремя. Кварц вылетает, как ядро из пушки, и со звоном ударяется о заднюю стенку. Кабина тонет в густом желтоватом дыме.