На берегу Днепра

Табаков и Гриша еще не успели отойти от майора, как в просвете между деревьями показалась рослая фигура солдата. Он шел не торопясь, прихрамывая. Его сильно полинявшая от воды и солнца гимнастерка была разорвана, а крупное румяное лицо все в ссадинах и синяках.

— Глянь! Лешка Сидоров! — обрадованно крикнул Кухтин.

Все обернулись.

— Здравия желаю, товарищ майор!

— Здравствуй, Сидоров. Где ты так поцарапался?

Алексей, болезненно сморщив лицо, молча махнул рукой.

— Садись на пенек, кури, — сухо добавил майор, видя, что солдат едва стоит на ногах. — Все-таки решил разыскать нас?

— На-ко вот папироску, — услужливо предложил Кухтин, и майор заметил по его сверкнувшим глазам, что он несказанно рад возвращению товарища. Да и сам он не меньше Кухтина обрадовался, увидев Сидорова, но не подал виду. Майор любил этого солдата за его простоту, богатырскую силу и храбрость и охотно подолгу говорил с ним. Сидоров уже дважды был ранен и оба раза после госпиталя возвращался в батальон майора Черноусова.

— Садись, Сидоров, садись, — повторил майор все еще стоявшему солдату. — Рассказывай, что случилось с тобой.

Алексей сел, смахнул с лица капельки пота и сказал:

— Всю ночь искал вас.

— Где так поцарапался?

— На лес приземлился.

Комбат резко вскинул голову, прищурил глаза, отчего его густые, клочковатые брови образовали одну ровную линию.

— Так, значит, это тебя немцы бомбили?

— Меня. — Сидоров с шумом вдохнул в себя воздух. — Еле-еле ноги унес.

Черноусов подробно расспросил Сидорова, почему он так далеко от них приземлился, что видел в пути, когда искал свой батальон, затем, приказав ему отдыхать, встал и куда-то пошел.

Сидоров никому ничего не хотел рассказывать, что с ним произошло в самолете, но когда Кухтин стал приставать, — пришлось сознаться в своей оплошности.

— Напрасно рисковал, — протянул пулеметчик Будрин. — Ведь разбиться мог.

— Мог, — согласился Сидоров. — Но рискнул. Уж очень не хотелось отставать от вас. Да что говорить… Дай-ка лучше мне иголку с ниткой. Пока не стреляют, надо гимнастерку подремонтировать.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Пастушок оказался разговорчивым и неглупым мальчишкой. Лет ему было не больше двенадцати, но рассуждал он, как взрослый. Худенький, юркий, он всю дорогу, пока шли лесом, рассказывал о порядках, установленных гитлеровцами в их селе. Иногда пастушок забегал вперед и, жестикулируя и гримасничая, изображал гитлеровских солдат.

Гриша сообщил десантникам о кузнеце, отказавшемся работать на фашистов и повешенном ими, рассказал он и о том, как в одну ночь гитлеровцы увезли куда-то почти всю колхозную молодежь.

— И Гришку Фомина увезли, и Леньку Карася, и Надю Кабанову, — перечислял пастушок таким тоном, будто солдаты и лейтенант хорошо знали и Гришку Фомина, и Леньку Карася, и Надю Кабанову. — А девкам так и вовсе житья нет. Лучше и не показывайся на улицу, нахальничают, мою сестренку тоже увезли. — Он тяжело, как взрослый, вздохнул. — Мать очень плакала. И я тоже плакал. Зато когда Аксинью хоронили, я сдержался, не плакал. А жалко было…

— А кто такая Аксинья? — спросил Табаков.

— Это дочь нашего соседа, дяди Игната. Хорошая была, добрая. Все говорили, что краше ее во всем селе нет. Косы у нее такие толстые были, длинные, прямо до земли. Я бывало подбегу к ней сзади, дерну за косу, а она поймает меня и не так, как другие, чтобы сразу за уши, а только скажет, что так нельзя делать… И пела тоже хорошо.

— Ну и что с ней стало? — снова спросил Табаков.

— Да то, что берегли ее, берегли мать с отцом, да не уберегли. Вечером вышла во двор и пропала. Пять дней не было дома, на шестой объявилась. Все плакала, а потом и удавилась на своей косе.

Гришка умолк, насупил выцветшие брови и зашагал еще быстрее.

Показалась опушка леса, заросшая густым кустарником. Мальчик встрепенулся.

— Вот здесь, товарищ командир, надо свернуть. Вон видите стог соломы?

Лейтенант Табаков, осторожно высунувшись из кустарника, осмотрел расстилающееся перед ним поле, измерил глазами расстояние до стога соломы.

— Местность открытая. Как бы не нарваться на фашистов.

— Да здесь ничего, они сюда не ходят, — сказал пастушок. — А вот там, на дороге, это да! На машинах ездят.

— А дорога-то из-под горы идет? — спросил Табаков.

— Из-под горы, — ответил Гриша.

— Вот это и плохо, что из-под горы. Нельзя просмотреть, что там делается. — Он еще раз внимательно осмотрелся по сторонам и, положив руку на плечо мальчика, приветливо сказал: — Ну, Гришутка, до свиданья! Иди домой.

— Не-е! — запротестовал пастушок. — Я с вами.

— Нельзя! С нами опасно, — возразил офицер.

— Вот отдам пулеметы, тогда и домой. А то еще не найдете и скажете, что обманул.

— Ну что ж с тобой делать! Пойдем.

От опушки леса до стога соломы было больше километра. На полпути проходила шоссейная дорога. Это была та самая дорога, по которой утром шли к фронту автомашины и повозки. Тогда здесь шумели моторы, слышались окрики повозочных. Лейтенант со своими людьми пошел по открытому полю. Вот они уже приблизились к дороге. Она уходила вниз, под гору.

— А ну-ка, Шахудинов, посмотри на всякий случай, — приказал Табаков.

Шахудинов отделился от группы, торопливо зашагал влево. Но он сделал всего лишь несколько шагов и тут же попятился.

Кругом чистое поле и ни одного кустика, за которым можно было бы укрыться.

— Ложись! — приказал Табаков. Почти одновременно с этим из-под горы вынырнула автомашина.

Гриша замешкался было, но лейтенант сильно дернул его за ногу, и мальчик упал рядом с ним. Гитлеровцы, сидевшие в кузове автомашины, сразу же заметили советских солдат. Они задвигались, закричали.

— Огонь! — скомандовал лейтенант и выпустил из автомата очередь по кабине автомашины.

Автомашина свернула в сторону, скатилась в кювет. Мотор заглох. Гитлеровцы попрыгали на землю и, укрывшись за грузовиком, открыли ответный огонь. Постом перестрелка стихла.

Прошла минута, другая. Гитлеровцы не подавали признаков жизни. Один из разведчиков поднялся с земли. Но не успел он сделать и трех шагов, как из-за кузова в него полетела граната, а вслед за этим все увидели появившегося из-за автомашины пожилого немца. Петляя по полю, он пытался спастись бегством, но Шахудинов прицелился и убил его.

Все подбежали к машине. В кузове ее, на ящиках с продуктами, лежали три убитых солдата. Обер-лейтенант и шофер, сидевшие в кабине, также были убиты.

— Обыскать и забрать документы! — приказал Табаков солдатам, вытаскивая из кабины тело шофера. Он торопливо занял его место, нажал на стартер. Машина завелась, и, к великому удивлению самого Табакова, он без особого труда вывел ее на дорогу.

— Садитесь. Подъедем к стогу, заберем пулеметы, а потом к своим. Продукты нам тоже пригодятся.

Солдаты в мгновение очутились в машине. Табаков хлопнул дверцей и хотел уже ехать.

— Постойте! — воскликнул Шахудинов. — А где же пастушок?

— Ну что же ты, Гришутка! — окликнул лейтенант.

Гриша не отозвался.

— А ну-ка, Шахудинов, посмотри, что с ним. Не ранен ли?

Шахудинов побежал к ничком лежавшему в траве мальчишке. Пастушок не двигался.

— Гриша, сынок! — окликнул его солдат.

Мальчик поднял голову. Пуля пробила ему ключицу. Солдаты перевязали пастушка и бережно уложили на мешки в кузове машины. Гриша громко и жалобно застонал.

— Эх, Гриша, Гриша! Говорил тебе, чтобы шел домой, не послушался. И вот теперь…

Табаков влез в кабину, сердито хлопнул дверцей.

Автомашина, переваливаясь с боку на бок и подпрыгивая на неровностях, направилась к стогу. Здесь, как и говорил Гришутка, лежали станковые пулеметы.

Через пятнадцать минут грузовик по просеке подошел к расположению батальона.

Майор Черноусов вынес мальчика из кузова машины, положил на шинель, присел рядом.