Почувствуйте разницу

Я, повторяю, мог многое бы здесь сказать. Но мне не хочется прилюдно клясться вам в любви. Личные отношения мы выясним за кулисами. Что касается сегодняшнего праздника, то каким же может быть в нем мое участие?

Мне не хочется изменять себе и петь "аллилуйя!"

Я хочу только сказать в этот день, что вижу сегодня перед собой человека, который обладает ясным взглядом, острым слухом, крепким рукопожатием, четкими принципами и планами на будущее. В этом смысле вы совершенно не изменились со времени последнего юбилея.

А значит, гарантия того, что вы — в движении! Что совсем уже похоже на счастье, дорогой Ян Борисыч! Дай вам Бог!

Мой дорогой Валерий!

Во-первых, ничего страшного.

Во-вторых, ничего хорошего.

В-третьих, все будет еще хуже.

Тем не менее излишне себя приободрять, подбадривать и вселять бодрость. Ибо ты можешь взбодриться сам: надо посмотреть вокруг, увидеть, что творится, и понять, что на этом фоне твоя сегодняшняя скорбь — тьфу! Подумаешь, пошла одиннадцатая пятилетка. Вспомни, сколько мы все их уже имели. И с каким результатом. И сравни их со своими личными результатами.

Ты не построил магистраль.

Не повернул русла рек.

Ты не назвал своими именем, фамилией и отчеством городов, сухогрузов и мукомольных комбинатов.

Ты не уехал. Оставшиеся смогли это оценить.

Ты не воровал: тебе было нечего.

Ты не то чтобы вовсе не лгал — но ты делал это умеренно, лично я был свидетелем лишь одной твоей лжи: жене из телефонной будки. Но та ложь только высветила твою приверженность правде высшего порядка, то есть нашей дружбе. И дружбе как таковой.

Поэтому к сегодняшнему дню у тебя еще сохранились старые друзья. И не пропали шансы на что-то новенькое. Ты прошел мимо еще одной яркой возможности: ты не спился.

И не потерял своего основного мужского достоинства — умения разделить любое количество выпивки на любое число пьющих. Что, в свою очередь, есть проявление важнейшего качества: чувства ритма. А это уже причастность если не к музыке сфер, то по крайней мере к поэзии жизни.

Чуть не забыл: ты еще не стал лауреатом премии Ленинского комсомола.

Ты, слава Богу, еще многого не сделал.

И, надеюсь, еще много лет не станешь делать этого. В этой связи я желаю нам обоим здоровья.

А других претензий у меня к тебе нет.

Обнимаю тебя, мой дорогой.

Что же касается сегодняшнего дня, конечно, тяжело. Но, в целом, и ничего страшного.

Как визит к зубному врачу. Немного помучился, а через два часа уже опять можно нормально есть.

Поэтому обнимаю еще раз.

Не последний!..

Признание в любви — вещь наркотическая. Затягивает моментально. Главное — начать.

Я решаюсь:

— Нина!

Так будет лучше всего.

"Уважаемая Нина" — пресно и стерто. Что, однако же, не значит, что я не уважаю тебя. Вот спроси меня: "Ты меня уважаешь?", и я скажу: "Я тебя жутко уважаю, Нина!"

"Дорогая Нина!" — еще хуже. Похоже на письмо из редакции молодежной газеты. Так можно обратиться к любой из Нин. А ты — единственная.

Я бы желал написать "Любимая!", но честь дамы… но сплетни… тем более, вдруг их не будет!.. Впрочем, пусть они застрелятся.

Итак, Нина!

Уважаемая, дорогая и любимая!

Помнишь ли ты, когда именно начался наш роман?

Когда ты стрельнула мне в самое сердце?

"Короткие встречи"? "Лапшин"? "Знак беды"?

Или когда мы — втроем, чтобы не было сплетен! сидели у меня на кухне и говорили о высоком, для чего все-таки открыли ту бутылку, и наша беседа еще более одушевилась, и ты сказала мне всю правду про этих гадов-режиссеров, и тем более про операторов, и особенно про художников, и, конечно, про композиторов, хоть бы они нормальную музыку писали.

Или по телевизору, когда тот тип брал у тебя интервью, а ты все время с ним не совпадала — не соглашалась, не отрицала, а отвечала так, как играешь — перпендикулярно.

Этот твой перпендикуляр летит всегда вроде бы как Бог на душу положит. Но при этом всегда попадает в нужную точку. В яблочко. То есть прямо в мое сердце, Нина!

И откуда у тебя эта дивная сипотца?

Но лучше всего ты умеешь хохотать!

Но еще лучше — тосковать.

Но еще лучше — возмущаться. Тут тебе нет равных в нашем кино. А равных нашему кино — нету.

Но особенно я люблю тебя, когда в очках, когда ты похожа на училку младших классов; эта училка сказала мне, когда я в младшем классе учился: "А ну, положь этот яблок!"

Так и сказала.

Нина! Друг мой, товарищ и брат!

Критики все про тебя напишут, разложат, обоснуют и объяснят природу, которую нельзя объяснить. Они проведут параллели, употребят слова "проникновенно", "духовность", а самые обученные скажут еще о "нутряном". Это свой "яблок" они грызут честно.

Пусть разбираются, а я тебе скажу главное.

Что-то ты давно не звонишь! Только честно, Нина: у тебя что, кроме меня, кто-то есть? Учти: любят тебя миллионы, но я ближе живу.

Если бы я только мог написать что-то достойное тебя! Но — невозможно. Это означало бы, что я достиг неслыханного совершенства. Разве только запустить программу "Каждому пишущему — отдельное место среди классиков к 2000-му году". Но что-то в этих программах есть кладбищенское…

— Лучше — о любви!

Нина! Я люблю тебя всей смелостью человека, женатого на другой артистке. Впрочем, недавно ей тоже один сценарист печатно признался в любви. Тонкий ход! Они думали, что, если публично, так никто ничего не заметит.

Ах, Нина! Как же гениально ты угадала свою фамилию!

Кстати, Грибоедов тоже любил Нину. Недаром я всегда чувствовал в себе что-то от классика.

А в общем, если о настоящей любви, то ты, Нина, конечно же, народная артистка. Я не о звании — его дадут. Или дадут другим. Дело не в этом. А в том, что раз народная — значит, и моя. Но если моя — при чем здесь остальной народ?

По-моему, изящное рассуждение.

Я люблю тебя, Нина Русланова. Будь бдительна.

Звони чаще!

Чтобы вести разговор о Гердте, надо найти адекватный масштаб.

Иоганн Гете сказал: "Самое ужасное — это наличие воображения при отсутствии вкуса". Видимо, Гете давал перспективную формулу развитого социализма. И Гердт тут ни при чем. С Гердтом главное — подобрать масштаб.

Антон Павлович Чехов сказал: "Лев Николаевич, такое чувство, что вы сами когда-то были лошадью". Он имел в виду рассказ про Холстомера, который написал Толстой, о чем в этой демократической аудитории не все могут знать.

Я в этом смысле чувствовал себя практически Чеховым, когда в юные годы смотрел фильм про нелегкую жизнь тюленей или пингвинов, где в конце шли титры: "Текст читает Зиновий Гердт".

Это была величайшая ложь. Ибо Гердт, как и Толстой, не писал и не читал текст. Гердт лично сам был мудрым, много пережившим тюленем и видавшим виды пингвином. И остальные пингвины и тюлени полностью ему доверяли и считали своим.

Гердта считают своим вообще все, у кого есть вкус. Поэтому даже странно, что здесь сегодня так много народа. Однажды в моей любимой Одессе мне довелось идти рядом с Зиновием Ефимовичем Гердтом по улице. Двое одесситов увидели его.

Первый сказал:

— Ты смотри! Гердт приехал!

Второй удивился:

— А он что, уезжал?

Они там тоже считают его своим, но это уже вопрос не их вкуса, а воображения.

Вообще, присутствие Гердта — знак качества любой тусовки.

"— Ты вчера был? — Был. — Ну как? — Нормально. Зяма был…"

Действительно, если он был — нормально. Это для нас нормально, мы привыкли, мы считаем нормой, что между нами живет, трудится, тусуется и составляет часть этого пейзажа Зиновий Ефимович Гердт. Это же нормально, что вот он! Вот же он стоит, скрестив руки на груди, вот он идет, элегантный, как флейта, прихрамывая, как Байрон, хотя лучше знает поэзию.