Счастье

Лене сначала показалось, что Воропаев говорит так хорошо только потому, что она только что поделилась с ним своими мыслями и, как ей казалось, вовремя помогла ему. Но, следя за ходом речи, Лена постепенно поняла, что хотя Воропаев говорит именно то, что она сама сейчас чувствует, — до сих пор она этого чувства как-то не сознавала и не могла бы выразить. Она радостно вздрогнула. Руки ее поднялись вверх, она обхватила ими щеки и, глядя на Воропаева, как на чудо, что-то шептала и улыбалась ему.

Когда Воропаев кончил говорить и был опущен на землю, Лена еще долго не верила, что он рядом.

Нет, не из ее маленького сердца вычерпал он мысли, а вложил в него свои, каких у нее не было. Он дал ей мысли, и она приняла их как свои собственные и обогатилась.

«Немая я рядом с ним, — подумала она тотчас. — Заскучает он со мной, если будем вместе».

— Да что ты, Леночка, онемела? — окликнул ее Воропаев, теребя за руку.

Она горько улыбнулась, услышав, что и Воропаев заметил ее немоту.

— Не знала я, что вы такое можете с народом делать, — покачала она головой. — Вот вы какой, Воропаев-то!

Он невольно смутился под ее восторженным взглядом.

— Это не я с народом, а народ со мной такое делает, — сказал он. — В кабинете я и трех слов как следует не скажу, а на народе мне сам чорт не страшен. Двадцать лет я в партии, старик, огромную жизнь прожил, и, веришь ли, — омолодила меня работа у вас. Не сознаньем, а плечом, телом своим, дыханьем своим чувствую, что я — народ, в народе, с народом, что я — его голос. Ах, как мне повезло!..

— А можете вы, — сказала она робко, — можете вы и про нас с вами так хорошо сказать?

— Должно быть, могу, — он засмеялся от переполнявшей его радости, понимая, что она ждет от него каких-то решающих ее судьбу слов. — Сказать?

— Скажи, — попросила она, пугаясь, как это она осмелилась назвать его на «ты».

— Знаешь, кто ты? — шутливо начал он. — Ты дикая яблонька, выросшая в глухих горах. Такая крепкая, сильная и скромная яблонька, которая не боялась никаких морозов и всегда зацветала первая. Ты храбрая яблонька. Стоишь среди лесов и цветешь себе в удовольствие, будто бы самое сильное дерево на свете…

— Нет, и про себя тоже, — прошептала она.

— Хорошо, и про себя…

Но продолжать не пришлось. Догонял Васютин. Внимательно окинув взглядом Лену и протягивая ей руку, он сказал:

— Молодец вы, ей-богу, Елена…

— Петровна, — подсказал Воропаев.

— Молодец, Елена Петровна, что его нам подправили. Вот теперь самый раз его от вас забрать. Шучу, шучу! — и он повернулся к Воропаеву. — Почувствовал? Видишь теперь, что прятаться больше нельзя? То, что сегодня было, — почище, брат, официального голосования. Согласен? Ну, смотри!

И они пошли втроем по краю набережной, то и дело останавливаясь со встречными. Когда Васютин обращался к Лене, она отвечала ему очень скупо и коротко. Ей ни за что не хотелось осрамиться перед начальством, и она считала, что короткие ответы понравятся Васютину.

Подошла жена Корытова, полная низенькая женщина в детской шляпке с отогнутыми полями, на которой почему-то красовалось кудрявое черное перо.

— Слышава, слышава, — пропела она со значением. — Вполне замечательно, — и пожала Лене руку, чего раньше никогда не делала. Лена покраснела, у нее задрожали губы.

На следующее утро Лена, как обычно, встала рано и, приготовив завтрак Тане и Воропаеву, побежала в свой колхоз. Ей казалось, что с нынешнего дня у нее с Воропаевым пойдет какая-то новая жизнь и что сегодня он скажет или сделает что-то такое, что сблизит их окончательно.

Матери она ничего об этом не сообщила.

Софья Ивановна не то что не поняла бы ее, но скорее всего отмахнулась бы от новости, потому что давно уже ничего не понимала в отношениях Воропаева к Лене и дала себе слово ни во что не вмешиваться.

Дом, который они прошлой зимой взяли в аренду «напополам», Воропаев еще в январе переуступил ей целиком. Теперь Софья Ивановна не зависела от него, и уж одно это обстоятельство делало ее почти равнодушной ко всем сердечным проблемам Лены, тем более что в глубине души она никогда не верила в возможность ее брака с Воропаевым.

Этот неспокойный человек не мог, как ей казалось, ни на ком жениться, да и небольшая радость была итти за него.

«Поди свяжись с таким, — не раз думалось ей бесонными ночами, — у него семь пятниц в одну субботу. Неровен час, в Москву снимется, — поминай как звали».

Особенно подозрительным ей казалось, что Воропаев до сих пор не привез из Москвы сына, хоть и беспокоился о нем ежечасно.

«Серьезный человек сразу бы мальчишку на руки подбросил».

И она дала понять ему и Лене, что не склонна беспокоить себя тем, что ее не касается. По совести говоря, и времени-то не было для обдумывания сердечных судеб, потому что работа ее приняла отличное направление.

Лена, смутно чувствуя недоверчивое отношение матери к Воропаеву, не поделилась с ней своей радостью, но в колхозе все сразу заметили, что она не такая, как всегда, и подшучивали над ней.

Краснея и отмалчиваясь, Лена понимала, что за нее рады, и если завидуют, то той хорошей незлобивой завистью, которая всегда бывает у хороших, менее счастливых людей к более счастливым.

В тот день Корытов звонил в колхоз и рекомендовал по случаю Дня Победы провести соревнование между бригадами. Он обещал подъехать сам, и теперь Твороженкова, бригадир-виноградарь, и Лена, бригадир-огородник, сидели в саду и, намечая будущие обязательства, поджидали запоздавшего бригадира-табачника, Илью Ильича Твороженкова.

Бригада Лены была сильнее двух других, а самое дело легче, поэтому она старалась взять на себя как можно больше.

Твороженкова же, ставшая бригадиром очень недавно и еще не знавшая, как у ней пойдет дело, хитрила. Будто бы жалея Лену, она советовала ей не зарываться и не настаивать на больших процентах, но Леня тут же уличила ее в хитрости, и они, посмеиваясь, никак не могли договориться до конца.

Они посмеялись, и так как соглашения не достигли, а сдаваться друг другу не хотели, то незаметно перешли на домашние дела и детей.

Они заговорили о том, что теперь, когда война закончилась, жить будет гораздо легче и можно будет к осени подумать об обновках; хорошо бы иметь в колхозе свою портниху, как в «Первомайском».

Корытов подошел неслышно и, должно быть, кое-что услышал из этого разговора, потому что, присев рядом, сразу стал кривить губы и подшучивать над ними.

Готовы обязательства? Нет? Ай-ай-ай! И помочь некому? Ну, пойдемте в правление. Да! Письмецо вам, Елена Петровна, — рассеянно сказал он, вынимая из кармана письмо в плотном воскового цвета конверте с военным штемпелем вместо марки.

— Разве у тебя кто есть на фронте? — будто не знала о пропавшем без вести муже Лены, спросила Твороженкова.

Лена побледнела.

— Как же… был у меня… Как же… — произнесла она, не слыша, что говорит. — Я сейчас приду, Геннадий Александрович, — и бросилась через колхозный сад к себе, на бегу вскрывая конверт и невпопад, то с конца, то с середины читая страшное письмо.

Первая же страница, написанная незнакомой рукой большими круглыми буквами, как пишут детям, плохо разбирающим «по-писанному», ее ужаснула и оскорбила до боли не потому, что Лена действительно дурно разбирала почерки, а потому, что Горева была уже заранее уверена в ее малограмотности.

Александра Ивановна спрашивала, как здоровье Воропаева, чем он сейчас занимается, при нем ли сын, и чувствовалось по письму, что она нисколько не сомневается, что Лена ответит ей, и только просила не слишком задерживаться с ответом, так как номер ее почты может измениться.

Закусив губы, Лена бежала, прижав руки к груди, и со стороны ее можно было принять за вестницу счастья. Но горе овладело ею буйно, как хмель, и она не только не слышала, как ее окликают знакомые, но никого и не узнавала, будто бежала в полной темноте, наталкиваясь на людей и отстраняя их руками, как предметы.