Страница 7 из 25
Нуреев быстро пошел в гору. Через два года он уже мог танцевать сложные вариации из классического репертуара. В мае 1958 года с па‑де‑де из «Корсара» он победил в престижном Международном конкурсе артистов балета в Москве{22}. Овации были такими, что Рудольф несколько раз выходил на бис. За кулисами — впервые в жизни — он принимал поздравления. «В тот вечер я испытал на сцене потрясающее, ни с чем не сравнимое удовольствие. Когда Владимир Васильев, надежда Большого театра, подошел сказать мне, что я его покорил, все во мне перевернулось. Никто еще не делал мне такого комплимента»{23}.
Вы еще не забыли о сложном характере Нуреева? Если он и вызывал восхищение, то только в танце. Его танец был идеален (или почти идеален, учитывая, что Рудольф пока только постигал высокое искусство), но вот поведение по‑прежнему оставалось проблематичным. В Ленинграде, также как и в Уфе, он не мог ужиться с кем бы то ни было. Нуреев не уважал сокурсников, считал безнадежно ленивыми, а себя неизменно ставил выше других. Так, он категорически отказывался поливать пол в балетном классе перед уроком, в то время как по сложившемуся обычаю этим должны были заниматься именно новички{24}. Однажды он репетировал в классе один и, не раздумывая, запустил стулом в тех, кто попросил его освободить помещение. Ему нетрудно было сделать это, так как физически он был очень крепок{25}.
Понятно, что странный юноша из Уфы не был избавлен от обидных насмешек. Пример другим показывал Шелков. За глаза он называл Нуреева «никчемным провинциалом, взятым из жалости»{26}. Пушкин впоследствии рассказывал Нурееву, что перевод из шестого класса в восьмой директор сопроводил словами: «Даю вам этого одержимого идиота. Парень он неприятный и не очень умный, да и в танце ничего не понимает»{27}.
Многие ученики открыто насмехались над сильным татарским акцентом Нуреева, над его «деревенским» видом, над его поношенной одеждой — «невзрачной», как напишет впоследствии Никита Долгушин{28}.
Все эти выпады объясняются тем, что Нуреев, по сути, вторгся в Ленинград, поправ сложившиеся законы. В училище Кировского театра, управляемом жесткой рукой, 80 процентов учащихся были русскими, и все — выходцами из более образованного слоя общества, нежели то, в котором рос Нуреев. Для многих это действительно был шок: вдруг появляется молодой татарин с необычной внешностью: слегка раскосые глаза, высокие скулы, мясистые губы; тело далеко не идеальных пропорций; по‑русски говорит с сильным акцентом; к классическому танцу еще мало приучен — и вот это «чудо» начинает претендовать, чтобы устанавливать свои порядки! Вдобавок ко всему несдержанный на язык юноша в запале мог крикнуть своим товарищам: «Вам не нравится, что я татарин? Но татары некогда подчинили себе русский народ, и я научу вас считаться со мной!» Выглядело это не слишком красиво, и на Нуреева быстро навесили ярлык дикаря.
Мало кто знал, что юноша невыносимо страдал от унижений, страдал до такой степени, что всякому общению предпочитал гордое одиночество. Впрочем, несмотря на импульсивные вспышки вроде той, о которой я рассказала выше, он был немногословен. По причине простой, но для него, несомненно, драматической, которую открыл спустя много лет своей подруге Любе Мясниковой, когда ненадолго приезжал в Ленинград. «Рудик признался мне, что в то время старался не раскрывать рта, дабы не выдать свое провинциальное происхождение», — вспоминает она{29}.
Обуреваемый пока еще не реализованными творческими желаниями, Нуреев был выше реального мира, парил над ним, а может, просто выпал из него. Он действительно не знал элементарных правил хорошего тона. Он торопился успеть на поезд своей судьбы — и в спешке не научился жить в обществе. Но ведь этому его никто и не учил. Пушкин, его любимый преподаватель, у которого он даже жил одно время, развивал его способности, но не вводил в жизнь группы. Во всяком случае, если попытки и предпринимались, они не увенчались успехом…
Однако Рудольф, как настоящий артист, умел быть и совершенно другим. Личность, состоящая из контрастов, он мог быть и ангелом, и демоном. Но ангельские крылья прорастали у него только за стенами училища.
В доме у Ксении и Александра Пушкиных он чувствовал себя «словно на островке безопасности»{30}. Эта пара, любезно приютившая его, часто приглашала к себе гостей. Нуреев жадно впитывал в себя умные разговоры. Однако и друзья Пушкиных были восхищены живым умом «провинциала», его явной тягой к прекрасному. (Впоследствии Нуреев воссоздаст у себя дома в Париже похожую атмосферу — атмосферу дружеского, непринужденного общения; на вечера к нему будут приходить лучшие из лучших, настоящие звезды.)
В лице Ксении и Александра Пушкиных Рудик Нуреев, выходец из простой семьи, более того — из семьи татарской, нашел себе приемных родителей. У них дома он был на особом положении. Бытовыми и прочими проблемами занималась Ксения, и она позволяла своему любимцу все. В том числе спать на супружеской постели. Позднее по Ленинграду поползли слухи, что отношения Рудольфа и Ксении выходили за рамки дружеских и уж тем более отеческих. Бывшая балерина Кировского театра, «мужеподобная и агрессивная», как говорили о ней недоброжелатели («Какой разительный контраст с ее тихим и спокойным мужем!»), имела сильное влияние на Нуреева. Вот как об этом вспоминает Михаил Барышников: «Когда люди его задевали, а таких было немало, она всегда бросала ему: „Быть равнодушным — это не так уж и плохо. А точнее сказать — это очень хорошо“. По существу ее слова означали: „Не обращай внимания на этих негодяев!“»{31}. Уроки Ксении Пушкиной не прошли даром: Нуреев никогда не будет обращать внимания на «негодяев». Впрочем, и на других тоже.
Несмотря на замкнутость Нуреева, вне Кировского театра у него появились несколько друзей, правда, не имевших отношения к балету. С ними он чувствовал себя комфортно: его уважали, его не поносили, ему не завидовали. В узком кругу он мог ненадолго отбросить свою непомерную гордыню и даже проявить смирение, которое, оказывается, пусть и в зачаточном состоянии, все же присутствовало в его характере. Ленинградские друзья Нуреева, молодые и не очень, были высокообразованными людьми, они ввели его в мир литературы и современного искусства. На импровизированных поэтических вечерах часто засиживались до утра, и надо признать, что самым ходовым напитком на таких вечерах был вовсе не чай, а водка. К числу близких друзей Нуреева относилась Тамара Закржевская, студентка‑филолог; иногда она приглашала Рудольфа на лекции в университет. Студенты‑физики Леонид Романков и его сестра‑близнец Люба взахлеб рассказывали юноше о Хемингуэе, Олдингтоне, импрессионистах. «Рудольф нас слушал, но почти ничего не говорил.
Он с жадностью тянулся к новому. Его в то время отличала необычайная скромность. Он говорил нам, что завидует. Чему? Культурной среде, в которой мы росли», — вспоминал Леонид{32}. Люба Романкова заметила, что Нуреев избегал политики. «Эти темы часто возникали за ужином. Но Рудольф всегда молчал. Его это совершенно не интересовало»{33}.