Страница 18 из 25
В 1976 году, отчаявшись увидеть мать, он решился заговорить. Выйдя из больницы в Калифорнии, где он оказался из‑за пневмонии, Нуреев официально обратился к американскому президенту Джеральду Форду и британскому премьеру Гарольду Вильсону с просьбой оказать давление на Брежнева. Год спустя, незадолго до конференции в Белграде, на которой предстояло конкретизировать Хельсинкские соглашения, он повторил попытку.
1 апреля 1977 года «Нью‑Йорк Таймс» опубликовала открытое письмо Нуреева, в котором тот подтверждал свою добрую волю и свой политический нейтралитет. Просьбы, обращенные к Кремлю (выпустить за рубеж Фариду Нурееву, ее дочь Розу и внучку Гюзель), по всему миру поддержали люди, хорошо знавшие талантливого танцовщика (всего было собрано более ста тысяч подписей). Но сердце человека, который мог бы решить эту проблему (я полагаю, Брежнева), дрогнуло не сразу.
Гюзель, которой было уже девятнадцать лет, позвонила своему знаменитому дяде в июле 1980‑го. Как оказалось, она вышла замуж за молодого эквадорца, учившегося в Советском Союзе, чтобы на законных основаниях выехать из страны. Рудольф срочно перевез ее в Нью‑Йорк. Для обоих встреча была настоящим шоком. Девушка плохо адаптировалась к западному образу жизни и не понимала элементарных вещей. Она не получила достойного образования, не умела себя вести и не проявляла ни малейшего интереса к миру искусства. Тем не менее гонору ей было не занимать. Когда, например, Рудольф спросил ее, что она сделала с шикарными меховыми вещицами, которые он присылал в СССР, она ответила, что оставила их там, потому что была уверена, что на Западе они вышли из моды. Рудольфу это не нравилось, но он помогал ей во всем. Ему казалось, что так он оплачивает долг перед своей семьей. Все расходы Гюзель он взял на себя.
Через два года, в 1982 году, в Лондон приехала Роза. Ей было пятьдесят два. Встреча брата и сестры также обернулась катастрофой. Розе казалось, что Рудольф тратит слишком много денег, ей не нравились его друзья, а если взять шире — то и его образ жизни. Рудольф с трудом терпел вторжение сестры в свое личное пространство. У обоих был взрывной характер, делавший невозможным мирное сосуществование. Но надо отдать должное Рудольфу — он передал Розе свой огромный дом в Ля Тюрби под Монте‑Карло и купил квартиру племяннице в Париже, на набережной Вольтера, в доме, где жил сам.
А как же другие сестры? Лилия была очень больна, а Разида сильно привязана к матери. Они не хотели покидать Уфу. Фариде с каждым годом все труднее было ходить, а это означало, что она уже никогда не увидит своими глазами, на что же похож этот Запад, одновременно и вожделенный и проклинаемый. Однако Рудольф все же встретится с матерью, но гораздо позже.
В своей родной стране Рудольф Нуреев сразу был признан персоной нон грата. В октябре 1961 года его осудили как предателя родины. В отсутствие обвиняемого дело рассматривалось заочно. Обвинение основывалось на показаниях сотрудников КГБ. Пушкины, несмотря ни на что, наняли адвоката, который предложил Ксении выступить свидетелем (Рудольф на самом деле позвонил ей 9 июня и с радостью сообщил, что едет в Лондон). Суд, однако, отклонил это свидетельство. Процесс проходил за закрытыми дверями, присутствовали только несколько близких, среди которых была Роза. Присяжные заседатели настаивали на тюремном заключении от семи до четырнадцати лет. Судья снизила срок до семи лет. Такое решение было скорее «милосердным», потому что «изменникам Родины» могла грозить смертная казнь. Санкционируя приговор, КГБ полагал, что Нуреев, польщенный такой снисходительностью, быстрее проявит желание вернуться{112}.
Обычно подобные процессы широко освещались в советской прессе, чтобы покрыть позором имя «предателей». Но советским людям пришлось ждать до 9 апреля 1963 года {113}, когда о побеге Нуреева постфактум сообщили «Известия». Поводом для статьи послужило интервью, данное Сержем Лифарем{114} журналу «Paris Jour». Советская газета перепечатала его полностью, за исключением упоминания о «домах и виллах», которые Нуреев уже приобрел к тому времени.
Рассуждения Лифаря, пышущие ненавистью, были очень показательны. Именитый балетмейстер испытывал жгучую зависть к «мужику» Нурееву. Лифарь покинул Россию в 1921 году, но всегда хотел привлечь к себе милостивое внимание советского режима{115}.
Так что же говорил Лифарь по поводу своего соперника?
«Нуреев нестабилен, истеричен и тщеславен. Все его заявления, все статьи и книга о нем (впрочем, написанная другими) создали ему ореол таинственности, которой на самом деле нет. […] Его ренегатский поступок нельзя оправдать, к тому же Нуреев не является ни политическим, ни идейным дезертиром: просто мальчишка взбунтовался против дисциплины, необходимой во всяком виде искусства. Эта дисциплина — работа, а не виски в пять утра. В настоящее время он предал всех: взял английское гражданство и, наверное, рассчитывает стать лордом, что выглядит комично для уроженца Сибири. И потом, он заявляет, что не любит ни Россию, ни Францию (которая его приняла). Ни к Британии, ни к Америке у него тоже нет никаких чувств. Тогда что же он любит?»{116}.
«Известия» добавили к этому свой комментарий: «Если поначалу Нуреев пользовался скандальной популярностью, то сегодня западная пресса признает, что он вырождается как танцовщик и достиг высочайшей степени моральной развращенности человека».
После публикации интервью в «Paris Jour» Лифаря замучили телефонными звонками с угрозами. Но Лифарь никогда не опровергал своих слов. Он только выразил сожаление «о том политическом подтексте, который придал его высказываниям Советский Союз, в то время как речь шла всего лишь о таланте танцовщика»{117}.
Нуреев никак не реагировал на всю эту клевету. Но его память не была короткой: он не танцевал ни в одном балете мэтра Парижской оперы и всегда подчеркивал, что испытывает презрение к стилю Лифаря.
Статья в «Известиях» была единственным упоминанием о Рудольфе Нурееве в советской прессе. Его фотографии исчезли со стен Кировского театра. Редкие записи выступлений были уничтожены. Страницы западных журналов, рассказывающие о «русском чуде», безжалостно вырывались на таможне. Так продолжалось до 1987 года, когда имя Нуреева снова замелькало в газетах.
Все планы КГБ провалились: Нуреева не удалось убить, не удалось сломить психологически, и он стал знаменит во всем мире. Оставалось последнее средство воздействия: применить политическое давление.
Когда в 1962 году Нинетт де Валуа пригласила Нуреева на постоянную работу в Королевский балет, советская сторона в знак протеста отменила гастроли Майи Плисецкой в Великобритании, а также отклонила просьбу, обращенную к выдающемуся педагогу Большого театра Асафу Мессереру, провести мастер‑класс для английских танцовщиков. На британцев это не произвело особого впечатления, поскольку они были убеждены, что заполучили лучшего танцовщика в мире.
А что же моя родная Франция? Французская публика была очарована «новым Нижинским», но при этом театральное руководство палец о палец не ударило, чтобы удержать у себя этого свалившегося с неба гения. Нуреев был принесен в жертву дипломатии. Опасения политиков от культуры понятны: если бы Нуреев свободно танцевал на французской сцене, СССР, возможно, прекратил бы всякий культурный обмен, достаточно оживленный в шестидесятые годы.
В январе 1963‑го Парижская опера все же объявила, что Нуреев будет принимать участие в спектаклях начиная с марта. Планировалось, что он появится в «Жизели» с Иветт Шовире, великой французской балериной того времени. Однако «по высшему решению, выходящему за рамки Оперы» {118}, представления были отменены.