Страница 68 из 103
Все про любовь, да про любовь…
Я вторил ей; младые други
В освобожденные досуги
Любили слушать голос мой.
Они, пристрастною душой
Ревнуя к братскому союзу,
Мне первый поднесли венец,
Чтоб им украсил их певец
Свою застенчивую музу.
О, торжество невинных дней:
Твой сладок сон душе моей!
Отсюда уже Пушкин перешел к той великолепной поэтической картине, которую мы знаем и которая по блеску и яркости везде выдержанного в одинаковой степени колорита не имеет подобной себе как в самом романе, так и в русской литературе. Нам остается еще сказать несколько слов о письме Онегина к Татьяне. Пушкин не пожалел выкинуть из него все места, которые носили печать неопределенности, неясности, может быть, и оправдываемой свойством самой страсти, какую испытывал Онегин, но Пушкин ни в чем не любил смутных представлений и образов. Вот что отбросил он в разных местах письма:
Я позабыл ваш образ милый,
Речей стыдливых нежный звук
И жизнь сокрыл в душе унылой,
Как искупительный недуг…
Так, я безумец – и ужели
Я слишком многого прошу?
Когда б хоть тень вы разумели
Того, что в сердце я ношу…
И что же? Вот чего хочу:
Пройду немного с вами рядом,
Упьюсь по капле сладким ядом
И, благодарный, замолчу…
Так создавался «Онегин», любимое дитя Пушкина, в котором сберег он добрую часть своей собственной мысли, своего чувства и даже своей жизни. И еще долго после окончания «Онегина» Пушкина влекло к нему против воли. Поэту нашему как будто недоставало своего постоянного труда, с которым он сжился в продолжение стольких лет. Он жалел о романе и скучал по нем. Возвратиться к нему и связать опять свое вдохновение с его строгим и вместе свободным ходом не было возможности. «Онегин» кончился совершенно, и трудно было выискать благовидную причину, чтоб начать новые приделки к нему. Пушкин чувствовал это невольно, и потому от всех его порывов к старому и любимому труду сохранилась только добродушная шутка, где он слагает даже с себя ответственность за мысль восстановить опять «Онегина» и ссылается на друзей. Вот она:
Вы за «Онегина» советуете, други,
Опять приняться мне в осенние досуги;
Вы говорите мне: «Он жив и не женат —
Итак, еще роман не кончен: это клад!
В его свободную, вместительную раму
Ты вставишь ряд картин, откроешь диораму;
Прихлынет публика, платя тебе за вход,
Что даст тебе еще и славу и доход».
Пожалуй, я бы рад.
Последние слова зачеркнуты Пушкиным в рукописи, но они свидетельствуют о тайной наклонности его к прежнему труду своему, которую он победил не без усилий, как видно [218] .
Приведенные отрывки составляют часть тех многочисленных стихотворных заметок, какие разбросаны по всем тетрадям поэта. Они напоминают нам обязанность познакомить читателя со всеми этими материалами, заготовленными Пушкиным, из которых многие остались без употребления. Всякий поймет, как важно и как любопытно собрать и сохранить первые проблески поэтических мыслей его, образы и стихотворные фразы, набегавшие мимолетом, так сказать, на способность воображения и фантазию его. Богатство поэтических средств, обилие творческого материала не мешали Пушкину постоянно записывать мотивы, зарождавшиеся сами собой, звуки, мгновенно восстававшие в душе его.
Глава XXIX Общее обозрение всех оставшихся стихотворных отрывков Пушкина
Стихотворные заметки Пушкина, разбросанные в его бумагах. – Их значение. – Первый отдел: обломки впечатлений, данных природою, три образчика. – Пример фантастического представления явлений: «Колокольчики звенят…». – Программка стихотворения, второй отдел – чисто лирические звуки и выражение одного душевного порыва, семь отрывков. – Стихотворные фразы, записанные на лету. – Переводы иностранных поэтов и подражания им в отрывках. – Перевод из «Орландо», отнесенный в приложения; подражание Буало, романс трубадура, отрывок из трагедии Альфиери, подражания тону французской комедии, подражания древним и другие как результат чтений Пушкина. – Разные отрывки: «Послание к М.»; стихотворение «Циклоп». – Стихотворения, обозначенные единственно рифмами. – Очерк пьесы «Везувий зев открыл…». – Начало стихов к Мордвинову: «Под хладом старости…», отношение их к оде Петрова. – Окончание стихов к Мордвинову.
Вероятно, Пушкин считал себя не вправе бросать без внимания эти невольные проявления зиждущей способности даже в минуты ее наружного покоя. Звуки, по собственному его выражению, беспрестанно переливались и жили в нем; но следует прибавить, что он внимательно прислушивался к ним, что он наслаждался ими почти без перерыва. Это было важное дело его жизни, несмотря на все усилия его скрыть тайну свою от света и уверить других в равнодушии к поэтической своей способности. Отдельные листки и страницы его тетрадей поражают этими стихотворными нотами разных метров и разных ключей, возникшими мгновенно и сбереженными самим художником в минуту их рождения. Постараемся разобрать их. Прежде всего останавливают здесь внимание обломки, так сказать, впечатлений, данных природой, краски и черты, подобранные наскоро, чтоб сохранить явления, быстро и мгновенно скользнувшие по фантазии поэта:
I
Надо мной в лазури ясной
Светит звездочка одна;
Справа – запад темно-красный.
Слева – бледная луна.
II
Стою печально на кладбище,
Гляжу – кругом обнажено
Святое смерти пепелище,
И степью лишь окружено.
И мимо вечного ночлега
Дорога сельская лежит:
. . . телега
. . . стучит,
III
Стрекотунья белобока,
Под калиткою моей
Скачет пестрая сорока
И пророчит мне гостей.
Колокольчик небывалый
У меня звенит в ушах…
Луч зари сияет алой…
Серебрится снежный прах!
Фантастический, едва уловимый образ этого стихотворения особенно мог бы поддаться переложению на музыку. Оно имеет некоторое сходство по духу с тем, которое следует ниже, но в последнем уже капризно и свободно замешано явление действительного быта, как это не раз делал Пушкин:
IV
Колокольчики звенят,
Барабанчики гремят,
А люди-то, люди —
Ай, люшеньки-люли! —
А люди-то, люди
На цыганочку глядят.
А цыганочка-то пляшет.
В барабанчики-то бьет,
И шириночкой-то машет,
Заливается-поет:
«Я певунья, я певица,
Ворожить я мастерица!»
Мы могли бы увеличить еще выписки, если бы не останавливала нас совершенная невозможность уловить иногда мысль и стих во многих из них. Заметки эти автор только писал для самого себя и один знал настоящий смысл и форму. Вот один пример этих гиероглифов, остающихся еще в значительном количестве между рукописями его:
Только что на проталинах весенних
Показались ранние цветочки,
Как из царства восковова,
Из душистой келейки медовой
Вылетает первая пчелка.
Полетела по ранним цветочкам
О красной весне разведать:
Скоро ль будет гостья дорогая?
Скоро ли луга зазеленеют…
Распустятся клейкие листочки…
Зацветет черемуха душиста?..
Ко второму отделу заметок должно уже отнести все чисто лирические звуки, в которых заключен один порыв души, одна мысль, тревожно мелькнувшая в голове поэта. Они писаны в разное время, и в цепи стихотворений настоящее место их известно было только самому автору. Теперь уже нет возможности определять их порядок и сообщать какую-либо классификацию.
VI
Там на берегу, где дремлет лес священный,
Твое я имя повторял,
Там часто я бродил уединенный
И в даль глядел… и милой встречи ждал.
VII
И чувствую, душа
Твоей любви, тебя достойна;
Зачем же не всегда
Чиста, печальна и покойна?..
VIII
Все в жертву памяти твоей:
И голос лиры вдохновенной,
И слезы девы воспаленной,
И трепет ревности моей.