Страница 33 из 103
Обращаясь к «Римской истории», мы можем сказать, что Пушкин нашел в ней одно величавое лицо, приковавшее все внимание его, именно Тиберия: «Чем более читаю Тацита, – пишет он, – тем более мирюсь с Тиберием. Он был один из величайших умов древности». В другой раз в своем трактате о воспитании, о котором скоро будем говорить, он прибавляет: «Тацит есть великий писатель, впрочем, исполненный политических предрассудков». По обыкновению своему, Пушкин стал писать заметки о Тиберии, следя за мыслями кесаря по рассказу знаменитого римского историка и выводя из сжатых его определений те пояснения, образцы которых находятся у Макиавеля в его рассуждениях о книгах Тита Ливия. Как пример этой борьбы с Тацитом и самого способа ведения исторической полемики прилагаем здесь несколько отрывков из толкований Пушкина.
I
«Тиберий не мог быть доволен Германиком, оказавшим много слабости в погашении бунта легионов. Германик соглашается на требования мятежников, ограничивает время службы, допущает самовольные казни, даже междоусобную битву. Блестящие поражения неприятеля при Марсорских селениях не заглаживают столь явных ошибок. Тиберий в своей речи старался их прикрыть риторическими украшениями; меньше хвалил он Друза, но откровеннее и вернее. Счастливые обстоятельства благоприятствовали Друзу, но сей оказал и много благоразумия: не склонился на требования мятежников, сам казнил первых возмутителей, сам водворил порядок».
II
«Германик, тщетно стараясь усмирить бунт легионов, хотел заколоться в глазах воинов. Его удержали. Тогда один из них подал свой меч, говоря: «Он вострее». Это показалось, говорит Тацит, слишком злобно и жестоко самым яростным мятежникам.
Самоубийство было обыкновенно в древности. Мать Мессалины советует ей убиться. Мессалина в нерешимости подносит нож то к горлу, то к груди, и мать ее не останавливает. Сенека не препятствует своей жене Паулине последовать за ним и проч. Предложение воина есть хладнокровный вызов, а не неуместная шутка».
III
«Юлия, дочь Августа, известная ссылкой Овидия, умирает в изгнании и в нищете, но не от нищенства и голода, как пишет Тацит. Голодом можно заморить в тюрьме…»
IV
«Некто Вибий Серен по доносу своего сына был присужден римским сенатом к заключению на каком-то безлюдном острове. Тиберий воспротивился сему решению, говоря, что человека, коему дарована жизнь, не следует лишать способов к поддержанию жизни. Слова, достойные ума светлого и человеколюбивого!»
Так проводил время Пушкин в беспрерывных занятиях, в беспрерывном творчестве, в беспрерывной беседе с друзьями и в отдохновениях дружбы, которую нашел близ себя. Замыслы на будущее не были пренебрежены им; в это время уже он думал об основании журнала, который мог бы служить выражением как его литературной деятельности, так и взгляда на искусство и на текущие явления отечественной и иностранной словесности. Он поручал кн. В[яземско]му, находившемуся тогда в Москве, устройство этого дела, но дело устроилось только в 1827 году основанием «Московского вестника» и личным его участием.
Лето 1826 года было знойно в Псковской губернии. Недели проходили без облачка на небе, без освежительного дождя и ветра. Пушкин почти бросил все занятия свои, ища прохлады в садах Тригорского и Михайловского и дожидаясь осени, которая приносила ему, как известно, бодрость и веселье.
10 августа дописал он шестую главу «Онегина», где так трогательно прощается со своею молодостью:
Благодарю за наслажденья,
За грусть, за милые мученья,
За шум, за бури, за пиры,
За все, за все твои дары.
Благодарю тебя. Тобою,
Среди тревог и в тишине,
Я насладился… и вполне.
Довольно! С ясною душою
Пускаюсь ныне в новый путь
От жизни прошлой отдохнуть…
Так оканчивалась шестая глава «Онегина» с заметкой: «10 августа». Две дополнительные строфы ее с описанием светского общества принадлежат уже к пребыванию поэта в Москве…
Глава XII Переезд в Москву и жизнь Пушкина в обеих столицах. 1826–1827 гг.
Осенью 1826 года (сентября 3) Пушкин получает позволение пользоваться советами врачей в Москве, представлен государю императору. – Пушкин снова в деревне, где получает «Тригорское» Языкова, и в ноябре опять является в Москву. – Письмо к Алексееву с дороги. – Письмо к Языкову с приглашением участвовать в «Московском вестнике». – Стансы «В надежде славы…». – Рассуждение «О воспитании», составленное по поручению начальства. – Зима и весна 1826–1827 гг. в Москве, жизнь его там и недовольство жизнию. – Летом 1827 г. Пушкин в Петербурге, а к осени снова возвращается в деревню.
3 сентября получено было во Пскове всемилостивейшее разрешение на просьбу Пушкина о дозволении ему пользоваться советами столичных докторов. Державная рука, снисходя на его прошение, вызвала его в Москву, возвратила его городской жизни, которую он так любил, и, вместе с тем, указала ему обязанности, лежавшие на нем, как на гражданине и писателе, который должен употребить отличные свои способности на предание потомству славы нашего отечества. Тотчас по прибытии в Москву Пушкин имел счастие быть представлен государю императору. Скажем здесь, что впоследствии, во всех случаях жизни своей, Пушкин вспоминал о наставлениях, преподанных ему в это время отеческою снисходительностью монарха, не иначе как с чувством благоговения и умилением.
Москва приняла его с восторгом, и, долго лишенный удовольствий столицы, он предался им с энергией, которая было заснула в деревне. Всю зиму он почти не брался за перо, наслаждаясь и славой, которая всюду встречала его, и заискивающим вниманием окружающих. Успехи в обществе снова стояли на первом плане в его жизни, и снова овладела им та жажда перемен мест, то искание впечатлений, встреч и происшествий, какими отличалась его первая молодость и, преимущественно, одесская и кишиневская жизнь. Утомление явилось и тут в свою очередь, в конце 1829 года, как прежде мы видели в Михайловском, пять лет тому назад.Едва осмотревшись в Москве, Пушкин уехал снова в деревню для приведения в порядок дел и преимущественно для разбора и укладки книг своих, которые намеревался отправить в одну из столиц [113] . В ноябре он уже писал из Пскова, собираясь снова на возвратный путь в Москву, послание к Н. С. А[лексее]ву, товарищу своего бессарабского житья-бытья:
Приди, о друг, дай прежних вдохновений.
Минувшего мне жизнию повей…
«Не могу изъяснить тебе мои чувства при получении твоего письма… Кишиневские звуки, берег Быка… милый мой: ты возвратил меня Бессарабии. Я опять в своих развалинах – в моей темной комнате, перед решетчатым окном или у тебя, мой милый, в светлой чистой избушке… Как ты умен, что написал ко мне первый! Мне бы эта счастливая мысль никогда в голову не пришла, хотя и часто о тебе вспоминаю… Был я в Москве и думал: авось, бог милостив, увижу где-нибудь чинно сидящего моего друга, или в креслах театральных, или в ресторации за обедом. Нет – так и уехал в Псков. Так и теперь опять еду в Белокаменную. Надежды нет или очень мало. По крайней мере пиши же мне почаще, а я за новости Кишинева стану тебя потчевать новостями московскими.
Прощай, отшельник бессарабский,
Лукавый друг души моей,
Порадуй же меня не сказочкой арабской,
Но русской правдою твоей».
По прибытии в Москву он опять пишет несколько строк к Языкову, но в этих строках – от 21 ноября 1826 г. – уже заключается любопытное свидетельство, что издание журнала, о котором Пушкин думал еще в деревне, тогда было решено.
«Письмо ваше получил я в Пскове и хотел отвечать из Новгорода – вам, достойному певцу того и другого. Пишу, однако ж, из Москвы, куда вчера привез я ваше «Тригорское». Вы знаете по газетам, что я участвую в «Московском вестнике», следственно и вы также. Адресуйте же ваши стихи в Москву на Молчановку, в дом Ренкевичевой, откуда передам их во храм бессмертия. Непременно будьте же наш. Погодин вам убедительно кланяется.