Миксы

Они жили вчетвером в маленькой квартире довольно счастливо – ровно настолько, чтобы дети никогда не задавались вопросом, счастливы ли они.

Всё изменилось с приездом Леры и тети Иры. Валерик был тогда уже достаточно взрослым, чтобы понимать, что происходит.

Однажды вечером телефон издал резкую трель межгорода. Мама подошла и, как всегда, расплылась в ласковой улыбке: она любила сестру. Потом нахмурилась, помрачнела, сказала: нет, нет места, тесно. Потом они долго ругались, и мама, наконец, сдалась.

Отчим тоже помрачнел и нахмурился. Все чувствовали себя неуютно.

Тётя Ира приехала из Смоленска через несколько дней. У неё было два огромных чемодана, две сумки и заплаканная Лера, которая норовила спрятаться у матери за спиной.

Тётя Ира наполнила квартиру навязчивым шумом, от которого нигде невозможно было скрыться. Она была маленькая, полноватая, с большой грудью, большими бедрами и ярко выраженной талией.

Тётя Ира вволокла чемоданы в комнату, отстранив дядю Витю, поискала глазами Леру, которая, как хвост, болталась у неё за спиной, шумно выдохнула и, плюхнувшись на стул, принялась обмахиваться попавшейся под руку газетой.

– Муж, – всё ещё задыхаясь, стала говорить она, – скотина, зараза такая, мало-что развёлся: с квартиры выжил. С Леркой-он выкинул. Ой, как мы на поезде ехали! – и она вдруг запрокинула голову и звонко захохотала. Тетя Ира хохотала, а Валерик смотрел на Леру, которая стояла сзади и нервно теребила уголок носового платка. Он, кажется, уже понимал, что эти люди что-то меняют, сдвигают и перемещают в их устоявшейся жизни.

Потом мама говорила:

– Он не может тебя выгнать просто так... ...ты имеешь право... ...у нас тесно... ...нас четверо, вас двое, сорок метров, даже меньше...

Тётя Ира возражала так, будто не слышала:

– Ой, говорю: ну как знала – отсюда не выписывалась. Ой, слава богу! Хоть город родной, хоть люди свои, не будут изголяться, как этот, да родня его. Ой, Люд, чего-то они мне не наговорили, чего-то я не наслушалась. И Лерку-он жалко. Она-он не виноватая ведь. Люд, ну вы-то свои, а? Ну проживем, чё...

Распаковывали чемоданы, полночи двигали кровати, трясли одеялами, менялись подушками. Валерик делал, что велели, Лев по-тихому отлынивал, Лера сидела в уголке, быстро и испугано взглядывая то туда, то сюда. И вот, наверное, тогда Валерик впервые осознал, что смотрит на неё не как на сестру. Он что-то нес мимо и едва не придавил Лере руку – тонкую ладонь, которой она держалась за краешек стула, словно боялась свалиться с него. Ладонь была узкая, пальчики – длинные, с нежными перламутровыми ногтями. Рука немного вздрогнула, когда Валерик взглянул на неё, и это нечаянное движение эхом отозвалось у него в голове, стояло перед глазами, когда он уже вовсе и не смотрел.

Подрагивание ладони. Так лопается оболочка споры, чтобы выпустить новорожденную миксамёбу.

Они стали жить вшестером в крохотной квартире. Для Валерика это была мучительная жизнь, полная нежной любви к двоюродной сестре. Он не находил себе места.

Сестра, сестра, сестра – вбивал себе в голову Валерик. Ничего не выходило.

Он считал себя больным, грязным, отвратительным. Он запрещал себе смотреть в Лерину сторону, шарахался от неё, чтобы случайно не коснуться. А она была маленькой, а в ней текла та же кровь.

Он не понимал, зачем маме сестра, и зачем этой сестре – дочь. Он считал, что было бы проще, если бы мама была единственным ребёнком в семье.

Освобождение пришло первого января.

Дядя Витя глядел, как дети вскрывают подарки, и хмурился.

– Ты чего? – спросила его мама.

– Да так, ничего. Смотрю только: Генка своей подарка даже не прислал. Мог бы...

– А чего ему слать? – хохотнула тетя Ира. – Не своя же. Не болит.

– Как – не своя? – дядя Витя нахмурился ещё больше. – Как?!

– Как-как. Как кока с маком, – тетя Ира, кажется, обиделась. – Ты, Витьк, на меня не думай. Ты жену спроси, она скажет. У меня-то просто вообще детей не может быть. Случилось так, то-сё. Ну и я Генку достала: возьмем сироту, мол. Ну так. Ну и взяли. Лерке три было. Ничего, прижилась. Да, Лерк?

Та только глазами сверкнула в ответ.

Поздно вечером Валерик вышел на кухню. Мама, домыв, наконец, праздничную посуду, отдыхала с чашкой чая и каким-то журналом.

– Ма-а... – протянул Валерик.

– Да! Чего не спишь? – испугано встрепенулась она.

– Не, всё в порядке, ма. Я спросить хотел...

Валерик сел на табуретку и поморщился: пластиковое сидение холодом обожгло его голые ноги.

– Спрашивай, – мама устало потёрла лоб, почесала глаз, и щека под ним покрылась крупной пылью ссыпавшейся туши. А Валерик пожалел, что вышел к ней на кухню в этот час. Наверное, именно тогда он впервые увидел, что мама сильно сдала, что глаза её скрылись под набрякшими веками, а ресницы выцвели и вытерлись.

– Ма, а Лерины родители: настоящие, я имею в виду, – они кто? Ты не знаешь?

– Да знаю... Сейчас вспомню, как Ира говорила. Отец, вроде, пьяница. Запойный, говорит. Спился, умер. Был, кажется, столяром при театре. Мать – актриса. Любила его, наверное. Когда умер – повесилась. Не пережила. Подробностей-то я не знаю, конечно. Вот то, что Ирке сказали. Ну всё.

Валерик задумался, опустил нос. Ноги согрелись и прилипли к табуретке. А мама продолжила:

– Как не побоялась Ирка? Я б побоялась. Алкаш, самоубийца...

Она задумалась. Её лицо выражало крайнее сомнение.

– Нет, я бы точно не взяла. Такая наследственность...

– А она – тетя Ира – что говорит? – Валерик несмело кашлянул. – Почему именно её?

Мама усмехнулась:

– Красивая, говорит, была. И глаза, говорит, как у родной. Вот и вся причина. И это-то против алкаша с самоубийцей. Не пойму я её.

"Глаза, как у родной". Валерик уснул, и ему снилось, что он пишет школьный диктант с одной только этой фразой. И глаза у училки были Лерины.

Так они и жили: жуткая, жуткая теснота – таким было ощущение Валерика от двух этих лет. Рубашки спрессовывались в шкафу, покрываясь жёсткими рубцами складок. Мялись углы у картонных коробок, хранящих обувь. Единственный ящик, отведённый под домашние мелочи, топорщился спицами и ножницами, гремел рассыпанными по дну пуговицами и запасными батарейками, угрожал хрупкими лампочками. Кровати стояли почти вплотную, мальчишки спали на двухярусной, и Валерик мучился приступами клаустрофобии, представляя, что сверху, почти на нём, на хлипкой на вид решётке лежит тяжёлый и мощный Лев.

Маме, конечно, было не легко. Она вечно заставляла мальчишек переставлять мебель, надеясь выгадать ещё кусочек пространства, вечно всё выбрасывала, иногда даже нужное – и домашние на неё ругались. Казалось, захламлённая квартира давит на неё, заставляет съёживаться, чтобы освободить место хотя бы за счёт самой себя. Личного пространства тоже не оставалось, как и личного времени. Им с отчимом теперь некогда было побыть вдвоём, и настроение от этого портилось у обоих.

А тетя Ира, напротив, расцвела. Казалось, бывший, нелюбимый муж, пил из неё соки, а теперь, вдали от него, она воспряла.

И она, и мама были бухгалтерами. Мама работала в университете. Тётя Ира как-то умудрилась в первую же неделю устроиться в частную фирму на отличную зарплату. Ей вообще всё удавалось легко. Она и двигалась легко, и её лишние килограммы вовсе не чувствовались. Часто смеялась. Даже время, казалось, доставала из рукава. По крайней мере, его хватало на общение с отчимом. На тесное общение с отчимом.

Валерик узнал последним. Когда отчим стал кричать, мама – плакать, а тетя Ира с Лерой закрылись в своей комнате.

Валерик и Лев сидели на кухне и раз за разом обшаривали холодильник, чтобы жевать что-нибудь, не сидеть просто так. Наелись бутербродов с сыром, холодного плова, потом варенья прямо из банки, потом съели по несколько конфет.

Дядя Витя объявил Льву, что с тётей Ирой ему лучше. Что мать унылая, усталая, и он рядом с ней умирает. А тётя Ира – живая, весёлая, легкая...