Миксы

А потом они просто отделались от него, просто и грубо, как будто сказали: "Эй, парень, мы хотим от тебя отделаться. Так и есть".

Было воскресенье. По воскресеньям мама обычно вставала рано утром и уезжала к тёте Ларе, чтобы закупить ей на неделю продуктов. Их огромная семья была полна такими старенькими тётушками, которых более молодые старательно опекали.

Мама уезжала, а Валерик спал допоздна. В то утро – тоже. Когда он встал, оказалось, что Лера и Лев уже на ногах. Это почему-то удивило Валерика: он словно бы понял наконец, что что-то происходит. Изменились их движения, их взгляды. Даже положение в пространстве относительно друг друга стало иным и измерялось теперь новыми, искаженными единицами длинны, не вписывающимися в привычный Валерику прямолинейный мир.

В воздухе разливалось уже нечто тягучее и томное, созданное ритмом движений и глубоким дыханием. Валерик испытывал приятное волнение, он настроился на ту же волну, не отдавая себе в этом отчёта.

И когда Лера подсела к нему на соседнюю табуретку и наклонилась так, что запах пахнущих травами волос терпко защекотал ноздри, по телу Валерика прошла волна нервной дрожи. Она шла из паха, поднялась вверх, заставив до боли сжаться желудок, застучать – сердце, выдохнуть – лёгкие. Она дошла до головы и разлилась там чёрным морем, так что в глазах потемнело и изображение стало расплываться, словно Валерик смотрел на мир сквозь мутную воду.

– Валерочка, – протянула Лера, заискивающе заглядывая ему в лицо. – А давай сходим вечером в кино. Очень хочется.

– Давай, – Валерик ошалело кивнул. Он едва ли слышал, о чём она говорит.

– Валерочка, – Лера коснулась его руки своей, – а съезди, пожалуйста, за билетами, а? Мы с Лёвушкой тебе денег дадим... А то вечером в воскресенье купить три билета перед сеансом нереально. Ну – да?

Он кивнул снова. Состояние было странным. Её рука словно бы жгла его кожу, но Валерик не хотел бы прекратить прикосновения, даже если бы от Лериных пальцев на его запястье остался настоящий ожёг.

Его отправили далеко за Волгу, в новый кинотеатр, в котором, будто бы, Лера никогда не была и который непременно хотела посетить. Ехать нужно было долго: минут сорок, если не час. Но Валерик вышел из подъезда и остановился.

В глазах всё ещё было темно: но уже, наверное, не из-за Леры, а из-за того, что вышел из подъезда на яркий солнечный свет. Лицо обдало жаром раскалённого летнего двора. Деревьев не было, и кирпичные громады домов копили жар, как камни русской бани.

Валерик обтёр лицо ладонью: даже ладонь по сравнению с этим жаром казалась прохладной.

И тут вдруг тёмное облачко вылетело из-за соседнего дома, пронеслось над его крышей и на мгновение прикрыло солнце. По лицу Валерика пробежала прозрачная тень. Стало прохладно, даже зябко. Он повёл плечами и подумал на секунду, что заболевает.

Идти совсем не хотелось. Что-то смутно тянуло и звало домой.

Валерик никогда не пренебрёг бы Лериной просьбой, если бы не абсолютное чувство невозможности уйти далеко от дома, словно он зацепился резиновой подтяжкой за крючок в прихожей.

Валерик вернулся. Он подошёл к дверям квартиры. Ослепляющие волны накатили снова. Ноги стали ватными. Но Валерик уже понял, что должен точно знать, происходит ли всё на самом деле, или это разыгравшееся воображение, Лерина близость, давняя влюблённость делают его сумасшедшим и нервным.

Валерик присел, чтобы быть ближе к замку. Сердце стучало, как бешеное, в глазах двоилось.

Валерик задержал дыхание, осторожно выбрал нужный ключ, остальные крепко зажал в кулаке, чтобы не звенели, понятия не имея, зачем делает это и от кого прячется. Ключ медленно и тихо вошёл в замочную скважину, повернулся с легким щелчком, без обычного лязганья. Дверь открылась. Конечно, заскрипели петли – они всегда скрипели, и ничего нельзя было с этим поделать. Но никто не обратил внимания на скрип, никто не спросил Валерика, почему он вернулся с полдороги.

По квартире было разлито тягучее ощущение чужого мучительного наслаждения. Валерик входил в него, словно в тёплую, на грани горячего, воду. Он даже разводил перед собой руками, как купальщик, который отгоняет плавающий по поверхности мусор... или разминается перед тем, как поплыть.

Там были шёпоты, шорохи, шелест одеял, поскрипывание кровати, вздохи, выдохи, легкие счастливые смешки и снова выдохи, замешанные на улыбках. Там были лёгкие слова, словно бы случайно слетевшие с губ, еле слышные стоны и приглушенные вскрики. Влажные звуки поцелуев...

Они наполняли комнату чудовищным назойливым шумом, и солнце, бившее в окно, нагревало воду вокруг Валерика всё сильнее и сильнее, и вода подступала к самому горлу. Тошнило. Горели огнём пунцовые щеки.

Он сел на диван и взял какую-то газету. Кажется, старую, потому что от неё сильно пахло лежавшей бумагой.

Лера вышла первой, слегка скользнула по нему взглядом и рассеяно протянула:

– А-а... Ты уже пришёл?

Никто не спросил про билеты. Никто и не вспомнил, что вечером собирались в кино.

Валерик видел застиранную простыню на батарее, покрасневшие от ледяной воды Лерины руки и её припухшие веки. Довольную полуулыбку Льва. То, как гордо расправились его и без того широкие плечи.

Он знал, что всё произошло впервые: слишком сильно Лера и Лев изменились. Слишком сильно. По-другому смотрели, интонировали в разговоре, обращались друг к другу, обращались друг с другом. Общались с Валериком. Кажется, теперь он не слышал от них ни одной насмешки.

И все делали вид, будто ничего не произошло. Ни Валерик, ни мама никогда не заставали их за объятиями и поцелуями. Они не держались за руки, не смотрели друг на друга дольше, чем обычно. И только тонкие тягучие нити, оставшиеся после того потопа, всё ещё были протянуты меж ними. Валерик чувствовал их. Больше – никто.

Три года продолжалось так. Три года они ходили вместе на вечеринки, прихватывая с собой и Валерика. Три года он видел, как Лев развлекает чужих девиц и, танцуя, кладет им руки чуть ниже талии. Он видел, как снисходительно-насмешливо смотрит Лера, прекрасно знающая, что всё это – искусный спектакль. Он видел, как Лев изредка приглашает танцевать её и делает во время танца отстранённо-скучающий вид, как примерный брат, по обязанности развлекающий сестру, и как он едва касается её...

Валерику было невыносимо тяжко быть единственным человеком, понимающим их игру. Он ясно представлял себе, что они делают, но никак не мог понять, зачем.

Что-то грохнуло и загудело, дребезжа, как старая юла.

Валерик взглянул себе под ноги: чашка Петри крутилась по полу, влажная бумага распласталась по линолеуму, щепки затерялись между изгибами тёмно-коричневого рисунка. Ликогал больше не было. Больше не надо было наблюдать за ними, смотреть, как они строят единое плодовое тело и готовятся к появлению потомства. Валерик почувствовал необъяснимое облегчение.

Но тут испуганное личико просунулось в дверь. Это была, вероятно, студентка: совсем молоденькая, с веснушчатым носиком, ненакрашенная. Её волосы были заплетены в короткую косичку.

– Ой, – сказала она, увидев Валерика. – Это вы, да? Уронили, да?

Валерик кивнул. Он всё ещё стоял над чашкой Петри, не пытаясь её поднять. Тогда студентка подошла ближе и присела на корточки. Подняла чашку, осторожно, щепотью, перенесла в неё с пола фильтровальную бумагу, подобрала две щепки из четырёх.

– Опыт, да, был? – спросила студентка с сочувствием. – Жалко, да?

Она не торопилась вставать: осматривала линолеум в надежде найти ещё что-нибудь важное. Валерик видел в вырезу футболки её нескладную грудь, верхние рёбра, сросшиеся под углом, как киль корабля, на торчащие ключицы, которые, казалось, грозят проколоть бледно-веснушчатую кожу, и думал только об одном: что она не нравится ему. Совершенно не нравится.

– Не жалко, – сказал он наконец просто чтобы отделаться. – Совершенно не жалко. Неудачный был опыт.

Тогда девушка встала, впихнула ему в руки чашку Петри и, наклонив голову, ушла.