Страница 8 из 10
– Ну, на месте ее дома могли когда-то запланировать новый проезд, вот и все, – сказал Карл, коренастый, серьезный, успешный торговец недвижимостью. – Я решил это проверить, пошел в муниципалитет, поднял бумажки – и так оно и оказалось.
– И что это означает, пупсик? – спросила Джейни запросто, по-семейному.
– Это значит, – пояснил Карл, – что существует разрешение на прокладку нового проезда, оно всегда было. По идее, если район застраивается, нужно проложить новую дорогу. Правда, никто не думал, что до этого дойдет, вот каждый и строил как бог на душу положит. Часть ее дома и полдюжины времянок стоят как раз на том месте, где должна проходить эта новая дорога. И вот что мы сделаем: мы заставим муниципалитет проложить эту дорогу. Она нам не помешает в любом случае. А старухе придется съехать. Все законно.
– А она что-нибудь получит? – спросила Мэри Лу. – Мне тоже мерзко смотреть на все это, но я не хочу, чтобы кто-то попал в богадельню.
– О, она получит компенсацию. Больше, чем это все стоит. Слушайте, это все для ее же пользы. Ей заплатят за дом, который она все равно не смогла бы продать, – его и даром никто не возьмет.
Мэри поставила кофейную чашку, прежде чем заговорить, надеясь, что голос ее не подведет, не задрожит, выказав эмоции или страх.
– Но вы забыли, что она живет здесь уже много-много лет, – сказала она. – Она жила здесь задолго до рождения многих из нас, большинства из нас.
Мэри отчаянно пыталась подобрать еще какие-то слова – слова более весомые и убедительные, чем эти. Нельзя было на волне благих намерений выпалить что-нибудь, что эти люди сочли бы зыбким и романтичным, тогда всем ее доводам грош цена… Да и не было у нее доводов. Думай она хоть ночь напролет, у нее не нашлось бы слов, которые она могла бы противопоставить их словам – словам, напирающим со всех сторон: «лачуга», «бельмо на глазу», «грязища», «имущество», «стоимость»…
– Ты и вправду считаешь, что люди, которые доводят свое имущество до такого плачевного состояния, имеют право выдвигать какие-то претензии? – сказала Джейни, почуяв, что на план ее мужа покушаются.
– Она прожила здесь сорок лет, теперь мы поживем, – сказал Карл. – Вот так. Если хотите знать, от одного только факта, что эта лачуга стоит на нашей улице, стоимость всех окрестных домов на вторичном рынке падает. Я сам в этом бизнесе – мне ли не знать.
Тут вступили новые голоса. Не важно, что именно говорили, но в людях клокотала яростная решимость отстаивать свои права. В этом была их сила, если уж на то пошло, это было доказательство их зрелости и серьезности. Гневный дух бушевал среди них, взвинчивая молодые голоса, объединяя всех, захлестывая, будто пьянящий шквал, и они восхищались поведением друг друга в этой новой ипостаси собственников, как только пьяные способны восхищаться своими собутыльниками.
– Сегодня вроде бы как раз все здесь, – сказал Стив, – не придется от двери к двери ходить.
Было время ужина, на улице темнело. Все собирались по домам, мамы застегивали детские пальтишки, дети без особого восторга сжимали в руках воздушные шарики, свистки и бумажные кульки с карамельками. Они больше не ссорились, они уже почти не замечали друг друга, праздник сошел на нет. Взрослые тоже успокоились, устали.
– Эдит! Эдит, есть ручка?
Эдит принесла ручку, и они разложили составленную Карлом петицию прямо на обеденном столе, расчистив место среди бумажных тарелок с высохшими потеками от мороженого. И все стали подписывать – механически, прощаясь перед уходом. Стив все еще слегка хмурился, Карл стоял, одной рукой придерживая бумагу, – деловито, но не без гордости. Мэри опустилась на колени перед Денни, сражаясь с неподатливой молнией на его курточке. Потом она встала, надела пальто, пригладила волосы, натянула перчатки, потом опять сняла. Так и не придумав, что еще она могла бы сделать, Мэри прошла мимо обеденного стола и направилась к выходу. Карл протянул ручку и ей.
– Я не могу это подписать, – сказала она, а щеки у нее вдруг вспыхнули, голос предательски задрожал.
Стив взял ее за плечо:
– Что случилось, дорогуша?
– Я не считаю, что у нас есть на это право. Мы не имеем права так поступать.
– Мэри, неужели тебе все равно, как это выглядит? Тебе ведь здесь жить.
– Мне все равно.
Удивительное дело, когда мы воображаем себе, как отстаиваем правое дело, голос у нас звенит, а люди замирают, пристыженные, а на деле – они только усмехаются по-особому, и ты вдруг соображаешь, что тебе с наслаждением будут перемывать косточки на ближайшей вечеринке за чашечкой кофе.
– Не беспокойся, Мэри, у нее есть счет в банке, – сказала Джейни. – Наверняка есть. Я как-то попросила ее посидеть с ребеночком, так она чуть ли мне в лицо не плюнула. Она вовсе не безобидная старушка, чтоб ты знала.
– Я знаю, что она не безобидная старушка, – ответила Мэри.
Стив все еще держал ее за плечо:
– Эй, мы кто, по-твоему? Сборище людоедов?
– Мы это делаем не просто из желания поразвлечься, – подхватил Карл. – Да, прискорбно. Мы все это понимаем. Но надо думать об интересах сообщества.
– Да, – ответила Мэри, но спрятала руки в карманы и повернулась к Эдит, чтобы сказать: – Спасибо, Эдит, спасибо за чудесный детский праздник.
Ей подумалось, что они правы, по-своему правы, – как бы то ни было, они делали то, что считали нужным. А миссис Фуллертон уже стара, и у нее безжизненный взгляд, и ничто ее не трогает. Мэри взяла Денни за руку и пошла вдоль по улице. Окна гостиных занавесили шторами: каскады цветов и листьев, какие-то геометрические узоры отгородили комнаты от ночи. Снаружи был почти полный мрак, белые дома поблекли, облака рвались и распадались, дым клубился над трубой миссис Фуллертон. Картинка Цветущего Сада, такая выпуклая при дневном свете, в ночи будто вжалась в чернеющий горный кряж.
Голоса, наверное, уже улетучились из гостиной, думала Мэри. Ах, пусть бы вместе с голосами улетучились их планы, пусть бы они оставили свою затею! Но эти люди привыкли побеждать, и это хорошие люди: они создают дома для своих детей, они помогают друг другу в беде, они строят сообщество и произносят это слово так, будто в нем сосредоточено новейшее безупречное волшебство и ошибка просто невозможна.
И все, что тебе остается, – это спрятать руки в карманы, а недовольство – поглубже в душе.
Образы
Когда пришла Мэри Маккуод, я сделала вид, что не помню ее. Кажется, это было самым разумным решением. Сама она сказала:
– Короткая же у тебя память, раз ты меня не помнишь, – но предпочла в этот вопрос не углубляться, заметив лишь: – Могу поспорить, что прошлым летом ты не бывала в бабушкином доме. И могу поспорить, этого ты тоже не помнишь.
Даже тем летом этот дом назывался «бабушкиным домом», хотя дедушка был еще жив. Его отселили и заперли в самой большой спальне со стороны фасада. Окна в ней закрывались изнутри деревянными ставнями, так же как в столовой и гостиной. В других спальнях имелись только жалюзи. К тому же веранда защищала комнату от света, так что дедушка весь день лежал почти в полной темноте. Дедушка с белоснежными волосами, теперь чисто вымытыми и ухоженными, лежал в своей белой ночной сорочке среди белых подушек в темной комнате и казался в ней островом, к которому люди приближались не без робости, но неуклонно. Мэри Маккуод, одетая в униформу, была другим островом в этой комнате и сидела чаще всего неподвижно рядом с вентилятором, который устало перемешивал воздух, словно густой суп. Наверное, там было слишком темно, чтобы читать или вязать, даже если предположить, что Мэри хотела бы этим заняться, так что она просто ждала и дышала, будто подражая вентилятору, издававшему неразборчивые звуки, полные застарелых жалоб неизвестно на что.
Я была совсем маленькой, и днем меня укладывали спать в детскую кроватку – не такую, как дома, а в ту, что была приготовлена специально для меня у бабушки, – в комнате в конце коридора. Здесь не было вентилятора, и заоконное великолепие поля, расстилающегося под солнцем прямо вокруг дома и стекающего к бриллиантовой воде, так и сквозило во все щелки филенчатых штор. Ну как тут уснешь? Голос мамы, голоса теток и бабушки ткали свой обычный узор то на веранде, то на кухне, то в столовой (где мама щеткой с латунной ручкой смахивала с белой скатерти крошки, а незажженная люстра над круглым столом свисала гроздьями цветов из толстого карамельного стекла). Все в этом доме: завтраки, обеды и ужины, готовка, приемы гостей, разговоры, даже чья-то игра на фортепиано (это моя младшая незамужняя тетка Эдит поет и одним пальцем подбирает «Нита, Хуанита, светит нежная луна») – вся домашняя жизнь идет своим чередом. Только потолки тогда были страшно высокими, и под ними было столько сумрачного, нетронутого пространства, что, лежа в своей кроватке – чересчур жаркой, чтобы спать, – я поднимала глаза и глядела в пустоту, в затененные углы и чувствовала, сама того не ведая, то же самое, что чувствовали, наверное, все в этом доме: присутствие смерти, крошечной магической льдинки среди потной жары. И присутствие Мэри Маккуод, в белом накрахмаленном халате, громадной и угрюмой, словно айсберг, – Мэри ждет неумолимо, ждет и дышит. Я считала ее виноватой.