Страница 4 из 13
Доминирующий взгляд в нашей отечественной историографии считает англо-русское сближение и совместную вооруженную борьбу с постреволюционной Францией вполне естественной политикой, вытекавшей из угрозы завоевания европейского господства Наполеоном Бонапартом. Другая точка зрения — идея закономерной и жизненной необходимости союза Франции и России из-за отсутствия непримеримых противоречий — была обоснована во времена расцвета русско-французского союза конца XIX столетия историками А. Вандалем и А. Трачевским{14}. В какой-то степени подобных позиций придерживался и их современник С.С. Татищев{15}. В советской историографии приверженцем этого взгляда выступил А. 3. Манфред, талантливо интерпретировавший идею наличия общности интересов и объективной заинтересованности сторон при отсутствии территориальных споров между ними{16}. Справедливости ради отметим, что до последнего времени даже среди советских исследователей, несмотря на большой авторитет Манфреда, это концептуальное положение не получило поддержки среди серьезных ученых{17}.
Сегодня назрела необходимость пристальней взглянуть на проблему объективности геополитического и стратегического союза России и Франции. Если даже считать за аксиому геополитический фактор, как данный нам раз и навсегда беспристрастный критерий, возникают вопросы: почему русские войска сражались с французскими в 1799, 1805—1807, 1812—1815 годах? Почему в указанные временные отрезки этот фактор «не работал»? Может быть, из-за невежества правящих кругов двух стран? По каким причинам робкие ростки политического союза Франции и России так быстро гибли, не выдерживая в этот период даже краткие испытания временем?
Начнем с того, что Франция и Россия были крупными централизованными европейскими государствами, но с разными экономическими, социальными, идеологическими и религиозными устоями. Самое главное — Россия была тогда феодальным государством!!! Основу ее экономики составляло крепостническое сельское хозяйство. Товарооборот во внешней торговле в основном почти полностью ориентировался на Англию. Экономический фактор был, бесспорно, очень важен, но не менее важными являлись социальные и идеологические аспекты.
Главной социальной базой и цементировавшим стержнем самодержавного строя являлось дворянство, оно же тогда было единственной общественной силой, единственным сословием, имеющим в империи политическое значение. Только идеалисты могли считать, что царь или император повелевал Россией в одиночку. Бесспорно, российские цари и императоры были деспотическими фигурами. Но, не опираясь на господствующий класс (а другой опоры у самодержавия не было, отсюда проистекало и проведение внутренней и внешней политики с ориентацией на интересы этого слоя), монарх не был в состоянии править страной[8]. Русское дворянство быстро лишало его этой возможности, если политический вектор изменялся не в пользу этого сословия, а «государь» пренебрегал их интересами и даже настроениями. Как свидетельствует опыт XVIII столетия, в этом случае долго на троне не засиживались, монархи могли потерять не только корону, но и свою жизнь. Дворяне, носившие военную форму, очень резво реагировали на подобные явления и за один день эффективно и радикально корректировали политику в нужном для них и их сословия направлении. В этот день престол превращался в игрушку для гвардейских полков. В данном случае вполне уместно согласиться с мнением одного бородача-классика марксизма, ныне не модного всепобеждающего учения, высказавшегося о том, что дворцовые перевороты в Петербурге XVIII в. были «до смешного легки».
Что же могла предложить Франция на рубеже двух веков русскому императору, феодальной России и в первую очередь российскому дворянству, благополучие которого во многом напрямую зависело от крепостной деревни и внешней торговли? Идеи о свободе, равенстве и братстве (очень актуально для крепостников!), отрицание религии, лозунг «Смерть королям!» (читай, и дворянам тоже) и в придачу французскую гегемонию в Европе! И, что же, после этого дворянство, поставлявшее Российской империи управленческие кадры для военной и гражданской службы, полностью осознав прогрессивные интересы французских буржуа, должно было убедить свое правительство, что Франция — это единственный и естественный союзник России? Возможно, дворяне-«Митрофанушки» еще не успели выветриться и встречались на русских просторах, коль о них писал Д.И. Фонвизин во второй половине XVIII века, но их было не так уж и много, да и не могло все сословие поголовно поглупеть настолько, что у него напрочь атрофировалось социальное чутье.
Напротив, дворянство тогда очень хорошо осознавало, что революционная «зараза» представляет вполне реальную угрозу социальным устоям государства и их положению. Ведь еще не прошло и 30 лет со времени Пугачевского бунта, а испытанный тогда ужас сохранялся в воспоминаниях нескольких поколений господствовавшего класса. Даже дошедшая до нас частная переписка представителей дворянства в 1812 году наполнена свидетельствами откровенного страха перед Наполеоном, который мог пообещать вольность крепостным[9]. Призрак второй пугачевщины неотступно присутствовал в умах дворян — сравнительно небольшого по численности благородного сословия в многомиллионной крестьянской стране. Русскому дворянству тогда было что терять. Поэтому Россия крепостническая (другой России тогда не было) очень четко определяла Францию, даже сохранявшую к тому времени лишь тень революционных традиций, как своего главного идеологического противника[10].
Идеи революции всегда опасней ее штыков (при условии массового потребительского спроса на эти идеи). Сегодня историки сколько угодно могут рассуждать, что Франция при Наполеоне переродилась, усилиями своего императора старалась адаптироваться под «старый режим», стала рядиться в тогу просвещенного абсолютизма и примеривала феодальные одежды. Проблема в том, что русские дворяне, владельцы крепостных крестьян, продолжали пребывать в убеждении, что наследник революции «безродный» Наполеон Бонапарт мало, чем отличался от французских безбожников-санкюлотов[11]. Для них он, в силу психологической предубежденности, по-прежнему оставался «новым Пугачевым»[12].
Да, русское дворянство было неоднородным, различалось по знатности, богатству, общественному положению. Существовал верноподданный чиновно-сановный Петербург, «столица недовольных» Москва, где проживали фрондирующие опальные отставники и крупные помещики центральных губерний (очаг дворянского вольномыслия и цитадель сословной оппозиции), присутствовала родовая аристократия, негласно претендовавшая на властные полномочия в государстве, крупное столбовое поместное дворянство и бедные беспоместные чиновники и офицеры, получившие за службу право приобщиться к благородному сословию. Имелись внутри дворянства и общественные группировки, или как их тогда называли «партии», ориентированные и защищавшие разные модели развития страны: «английская»[13], «русская»[14], с некоторыми оговорками — «немецкая»[15]. Но вот о существовании «французской партии» в источниках можно найти только искаженные отголоски[16]. Правда, в переписке 1812 г. у некоторых русских патриотов в шовинистическом угаре в качестве давнишнего пугала фигурировали «иллюминаты» и «мартинисты» (чаще всего под них подходили масоны), правда, больше как некие фантомы и агенты Наполеона[17]. Хотя на самом деле масоны изучали туманные доктрины европейских мистиков и клеймили революцию и французского императора как врага «всемирного спокойствия». Но эти термины («иллюминаты» и «мартинисты») больше использовались как жупелы, а также козырь для бездоказательных обвинений в пронаполеоновской ориентации и в стремлении заключить мир с Францией в адрес некоторых высокопоставленных лиц в окружении Александра I[18]. При этом стоит отметить, что в начале XIX в., несмотря ни на что, Франция по-прежнему в поведенческом отношении оставалась Меккой всей дворянской аристократической культуры и являлась законодательницей моды.
8
Можем привести мнение одного из самых талантливых отечественных историков А. К. Дживелегова, который считал, что в России «господствующим классом было дворянство, держащие при дворе и в бюрократии свои передовые отряды», а русский деспотизм он называл «щитом обороняющегося феодального дворянства» (Дживелеюв А. К. Александр I и Наполеон. Исторические очерки. С. 27, 29.)
9
О том, что русские дворяне боялись Наполеона «как носителя идеи свободы и прежде всего крестьянской свободы», писал А. В. Предтеченский, а это в свою очередь способствовало тесному единению сословия дворян вокруг трона. (Предтеченский А. В. Отражение войн 1812-1814 гг. // Исторические записки. Т. 31. М., 1950. С. 227, 229).
10
Приведем точку зрения на это О. В. Соколова: «общественное мнение России, за исключением, конечно салонов, где господствовали эмигранты, не слишком переживало из-за усиления Франции» (Соколов О. Аустерлиц. Наполеон, Россия и Европа 1799—1805 гг. Т. I. С. 95). Вряд ли подобное утверждение соответствовало действительности.
11
А. В. Предтеченский писал, что только в первые годы XIX в. и только в либеральных кругах отношение к Наполеону было благожелательным и не враждебным: «Общий либеральный дух, царивший тогда в части дворянской общественности, накладывал свой отпечаток на отношение к Наполеону» (Предтеченский А. В. Отражение войн 1812—1814 гг. // Исторические записки. Т. 31. С. 222). Положение это, правда, вскоре очень быстро изменилось даже у либеральной интеллигенции, особенно после расстрела герцога Энгиенского и внешнеполитических шагов Н. Бонапарта.
12
Не случайно еще Н. И. Казаков, вслед за В. И. Семевским, отмечал, что «особенно «высоким» пафосом ненависти к Наполеону отличались в 1812 г. русские помещики». (См.: Казаков Н. И. Наполеон глазами его русских современников // Новая и новейшая история. 1970. № 4. С. 42).
13
Англофильские настроения в российском общество того времени, особенно в среде аристократии, проследил А. В. Предтеченский. И он пришел к выводу: «В период наполеоновских войн до Тильзитского мира английское влияние достигает своего апогея» (Предтеченский А. В. Англомания //Анатолий Васильевич Предтеченский: Из творческого наследия. СПб., 1999. С. 44). Аристократы-англофилы получили тогда в русском обществе клички «англоруссов» и «торристов», по аналогии с консервативной партии в Великобритании.
14
См.: Безотосный В. М. Борьба генеральских группировок в русской армии эпохи 1812 года// Эпоха 1812 года. Исследования. Источники. Историография. М., 2002. С. 16—22. А. Чарторыйский в начале XIX в. называл «главным двигателем русской партии» генерал-адъютанта князя П. П. Долгорукова (См.: Татищев С. С. Из прошлого русской дипломатии: Исторические исследования и полемические статьи. С. 324).
15
П. Г. Дивов именовал ее «лифляндской партией при дворе, в челе которой была обер-гофмейстерина графиня Ливен, действующая чрез внушения, чинимые ею матери императора» (Повествование о царствовании императора Александра I, для него одного писанное//Русская старина. 1899. № 10. С. 88.). Историк С. С. Татищев полагал, что «Будберг и Ливен считались глазами «немецкой шайки», со времени возвращения Александра из Аустерлицкого похода и сближения его с Пруссией, получившей при дворе большой вес и значение» (Татищев С. С. Мировой раздел: От Тильзита до Эрфурта // Русский вестник. 1891. № 12. С. 11)
16
К ней относили немногочисленный кружок братьев графов Румянцевых, князя А. Б. Куракина и М. М. Сперанского, хотя сторонников Франции или Наполеона среди них найти было нельзя, скорее их можно было назвать сторонниками мирного развития событий в отношениях с Францией.
17
О связях мартинистов с Наполеоном очень любил высказываться Ф. В. Ростопчин, правда не приводя особых доказательств: «Я уверен, что Наполеон, который все направляет к достижению своих целей, покровительствует им и когда-нибудь найдет сильную опору в этом обществе, столь же достойном презрения, сколько опасном» (Записка о мартинистах, представленная в 1811 пцу графом Растопчиным великой княгине Екатерине Павловне // Русский архив. 1875. № 9. С. 81. См. также его письма к другим адресатам 1810 г.: Русский архив. 1876. Кн. 1. С. 374; 1881. Кн. 3. С. 221).
18
Подобные бездоказательные обвинения и подозрения выдвигались против многих сановников и их беспочвенность была очевидной даже мя властей. Примечательно, что принадлежность к иллюминатству некоторые горячие головы приписывали не только Н. М. Карамзину, но даже самому главному «обличителю» — Ф. В. Ростопчину. (См.: Пыпин А. Н. Общественное движение в России при Александре I. С. 309).