Право выбора

Мерзко и тягостно на душе. Я никогда не писал подобных бумаг и никогда не буду их писать. Если я боюсь казаться приниженным перед своими товарищами, то как страшно вывалить свое мелкое нутро перед таким человеком, как Золотов. Лучше сдохнуть в глуши забытым всеми…

Почему стенаешь, человек?.. Ведь она вертится, черт возьми! В науке за какой-нибудь десяток лет сделано больше, чем за все времена. Кто-то движет всем. Кто-то построил огромные массивы домов, кто-то создал целые города науки, построил атомные электростанции, возвел науку до звезд. Это те самые шеренги людей с партийной совестью, к которым ты причисляешь и себя. Ваш институт — лишь крохотная ячейка науки, капля в море. А ты, рассматривая каплю в микроскоп, обнаруживая инородные тела, увеличенные твоим воображением в миллионы раз, вдруг поверил, что они-то и являются хозяевами всего. Но паутинка-то очень непрочная. Где Храпченко, где Цапкин? Одно движение пальца таких, как Золотов, — и нет Храпченко, а Цапкин на побегушках у Федора Федоровича. Он ведь всегда был на побегушках, всегда холуйствовал и никогда не знал радости творчества, преодоления истинных трудностей. Или, может быть, ты завидуешь таким людям?

Ты сделал свое дело, старик. Не в муках рождается всякое благое начинание, а в преодолении инерции, обывательщины, мелкого стяжательства и приспособленчества. В преодолении инерции… Тебе как ученому это должно быть понятно. Еще до твоего рождения великий поэт сказал:

«Наша жестокость дала нам силу, ни разу не сдавшись жизни, нести наше знамя».

Под жестокостью он имел в виду непримиримость, убежденность.

Просто иногда человек должен подводить итог. И тогда все прояснится. Ведь драка идет не по пустякам. Драка идет всерьез.

18

Да, да, каждый год человек должен подводить некий итог. Иногда ему просто необходимо уходить в леса, бродить с рюкзаком за плечами, спать на сосновых ветках.

Я подметил одно обстоятельство: все мои мечты рано или поздно сбываются. Когда-то мечтал о славе — и она идет за мной по пятам: работу перевели почти во всех странах, получаю кипы писем от незнакомых людей. Однако исполнение желаний всегда носит уродливый характер. Невольно задумываешься: зачем тратил столько усилий на установки, на институт, если слава пришла совсем с другой стороны? Не лучше ли было бы с самого начала заняться разработкой теории? Ведь комплекс ученой полноценности — явление редкое, исключительное.

Жизнь сложилась бы как-то по-иному.

Потеряв Подымахова, я стал мечтать о Сибири. Мне представляется зеленый покой тайги, спокойное течение жизни, отрешенность от мелочей. Ведь главное уже сделано, и некуда особенно торопиться. Я побывал почти во всех частях света, повидал немало. Уйду от тревог и волнений, стану дышать крепким морозным воздухом, устремляться мыслями в глубины мироздания. Много ли одному человеку надо?.. В Сибири цветет таинственная кашкара. Можно шляться с ружьишком по голубым распадкам и падям. Уютный костерик на привале… Может быть, именно в Сибири встречу девушку, которая станет моей судьбой…

Хорошо поселиться на берегу океана. У моря живет особая порода людей, суровая и щедрая порода. Я хотел бы умереть под рокот волн, тихо уйти в свой антимир. Иногда бывает жаль себя. Но потом понимаешь: все правильно. Ты жил, терзался, старался для людей. Когда подводишь итоги, то меряешь год не тем, что успел сделать, а тем, сколько раз был честен, не нарушал ли правил большой игры. А если тебя несправедливо удаляют с поля, разберись. Может быть, судья втайне болеет за другую команду?..

Собственно, в мире ничего, кроме правды, не имеет значения. Одни называют ее правдой, другие истиной.

А ведь правда и то, что Бочаров и без моей помощи успешно закончил испытания. Радоваться или грустить? Приходится радоваться.

Федор Федорович вызывает в кабинет «для неофициального разговора». Я даже заинтригован.

Дранкин пододвигает вазу с просоленным миндалем. Сверкают белые зубы. Старик в отличном расположении духа.

— А вы преуспеваете, мой дорогой друг!

Ворошит иностранные журналы, где перепечатана моя теоретическая статья.

В глазах Федора Федоровича лукавинка. Сразу видно: вызвал по важному делу.

— Сегодня вам придется побыть в роли буриданова осла, — говорит он, загадочно улыбаясь. — Хотят вас поставить на передний край науки: намечено в ближайшие годы построить в Сибири мощную установку. Во главе стройки решили поставить вас! Мне поручили вести, так сказать, предварительные переговоры. Дипломатия…

Федор Федорович встает, подходит к географической карте.

— Сибирь!.. Сибирь — наше будущее. Постепенно центр науки переместится туда. Вы войдете в историю как один из пионеров. Ответственный, самостоятельный участок работы. Как жаль, что мои годы…

— Ну, а второе предложение?

— Банальное: утвердить вас в должности директора института. Вижу, вижу, институт навяз в зубах. Оно и понятно: столько лет…

— А вы что посоветуете?

Дранкин всплескивает руками:

— Да тут может быть лишь один совет: в Сибирь! Перспективы, рост, сам себе хозяин. Многие рвутся на это место. Но из всех кандидатур выбрали наиболее достойную… Осваивать, возводить, прорубать… Романтика нашего века… Пионеры…

— Так, так. А директором института кто?

— Подберут. Тут легче. Ну хотя бы того же Цапкина. Опыт руководства институтом большой. Погорячился, ушел раньше времени. Уломают.

Чувствую, как на лбу вздуваются жилы. Задыхаюсь от наплывающей злобы.

— Значит, кандидатура уже подобрана? Почему не Бочарова? Бочаров успешно завершил испытания. Почему Цапкина?

— Бочаров еще молод. Не утвердят. Пусть говорит спасибо, что сектор доверили. И то благодаря стараниям покойного Подымахова. Цапкин умеет работать с людьми. Шесть лет руководил институтом, ведь все, что на «территории», создано благодаря его неуемной энергии… Вы, разумеется, человек иного масштаба. Вам — зачинать, совершать… Осваивать, прорубать… В «маяки», в пионеры…

Внезапно Федор Федорович умолкает: вид у меня, должно быть, страшный. Кулаки сжаты до хруста. Мы оба молчим несколько минут. Наконец он без прежнего энтузиазма спрашивает:

— Ну и как, мой дорогой друг? Надумали?

Я наклоняюсь почти к самому уху Дранкина и говорю:

— Вот что, старый гриб: сплавить в Сибирь меня не удастся, я давно вышел из пионерского возраста! Институт мизонеистам не отдам. Именем Подымахова: из института не уйду до тех пор, пока не выжгу всю мерзость, всех цапкиных, тяпкиных, ляпкиных… А потом — в Сибирь, на Север, на юг, хоть к черту на рога…

Гремит телефон. Белый, без наборного диска — «прямой».

Федор Федорович припадает к трубке, делает мне знак замолчать. Обрываю обличительную речь на полуслове.

Федор Федорович все плотнее прижимает трубку к уху, по-видимому боясь пропустить хотя бы слово. Ведь звонят из Академии наук! Из глубоко штатского человека Дранкин вдруг превращается в бравого ефрейтора:

— Так точно! Есть… Будет исполнено.

От головы Федора Федоровича идет пар, или так только кажется.

Он осторожно, двумя пальчиками кладет трубку, в сладостной истоме откидывается на спинку кресла. Смотрит на меня озадаченно, с торжественным интересом.

— Сам! Вас разыскивает. К чему бы это? Немедленно поезжайте в Академию наук. Возьмите мою машину. Одна нога здесь — другая там!..

Он жмет мне руку, напутствует:

— Дорогой мой друг, дорогой мой друг… Главное — не горячиться. Все мы свои люди…

Но я его уже не слушаю. Его просто не существует. Он каким-то чудом уменьшился в размерах. Почти игрушечный.

Вызывает академик Золотов. Зачем? Не все ли равно?..

Это как бы побывать в гостях у бога. У бога современной физики.

Странное дело: я, ученый, десятки раз проезжал мимо здания Академии наук, но никогда не был там, внутри.

Меня битый час разыскивал Золотов! Этот сверхзанятый человек. Меня, меня… Глупое тщеславие. И вот я, с деревянными руками и ногами, с пустой черепной коробкой, вхожу в здание Академии наук. Иду по коридорам тяжелой сутуловатой походкой. Ничего не вижу, не замечаю, не понимаю. Судорожная тревога растет, растет, как тогда, у пульта.