Право выбора

Семьдесят страниц густейшей клеветы. Объем диссертации. Подымахов, мол, создал невыносимую обстановку в институте, самовольно отстранив Цапкина как директора учреждения от творческого процесса. Тот же Подымахов покрывает процветающее воровство идей. Так, принцип, открытый молодым талантливым ученым Бочаровым, был украден проходимцем Ардашиным и доктором Коростылевым, который и раньше не гнушался научного плагиата. Виновные до сих пор не наказаны. Да Подымахов и не собирается никого наказывать, так как боится огласки. Бочарова, по-видимому, запугали. Как всякий молодой сотрудник, он боится потерять место и помалкивает. Воры процветают, а Коростылев даже поставлен во главе института. Дальше Цапкин намекает на мое бытовое разложение. Сотрудница Феофанова несколько месяцев жила на квартире Коростылева, который собирался на ней жениться, но не женился, испугавшись письменной угрозы бывшего мужа Феофановой. Нужно дополнительное разбирательство. Пострадавшая вынуждена была в срочном порядке съехать с квартиры доктора Коростылева. Коростылев спаивает подчиненных у себя на квартире, установил атмосферу панибратства, по-хамски относится к законодательству об охране труда, в результате чего тяжело пострадал прикомандированный сотрудник Вишняков. Вот почему Цапкин вынужден был уйти.

Цапкин предлагает создать комиссию по расследованию.

Прочитав кляузу, я даже не возмутился и сразу же забыл о ней. Где уж тут вникать в кляузы, когда земля горит под ногами. Сделавшись «правой рукой» Подымахова, я вынужден вникать в тысячи мелочей. Если в институте на мои плечи легли все лаборатории и сектора, то на «территории» я должен контролировать ход работ. Скоро начнется монтаж. Давно уложена железобетонная плита — фундамент главного здания. Монтируются крупногабаритные конструкции биологической защиты. Тут повсюду — защита, защита, железобетонные и металлические конструкции, монолитные плиты, чугунные защитные двери, защитные стены из армированного и тяжелого бетона. Инженеры продолжают совершенствовать проект. Нужно побывать на заводе, где изготовляют стержни и другое оборудование для установки.

Мы валимся с ног от усталости. И в самый напряженный момент приходится возиться с кляузой Цапкина, тратить драгоценные часы на разбирательство.

Подымахов ходит тучей. Во мне бурлит ярость.

— Они всегда стараются навязать нам пустопорожние провокационные дискуссии в самое трудное время для нас, — говорит Подымахов. — Но в конце концов мы все равно их скрутим…

Цапкин встречает меня, будто ничего не случилось.

— Позлись, позлись, старик. Вы — нас, а мы — вас. Холодная война. Хочу послушать, как будешь доказывать, что ты не верблюд.

Он сует руку, но я прохожу мимо, не удостаивая наглеца взглядом. Дать бы ему по физиономии, да не оберешься потом хлопот: оскорбление действием и прочее из процессуальной терминологии.

За столом в привычной позе Храпченко. Он словно и не уходил из Комитета. Невозмутимо окидывает всех взглядом. Вид такой, будто оторвали от важного дела и он должен объективно разобраться, восстановить справедливость. Бочаров примостился чуть ли не у дверей, сидит опустив голову. Трудно понять, волнуется ли он.

Подымахов открывает заседание, зачитывает кляузу Цапкина. Нудная, тошнотворная ложь. Но приходится слушать, держать нервы в узде.

— Пусть Бочаров объяснит, как его обворовали! — бросает Храпченко.

Бочаров поднимает голову. Сжатые до синевы губы. Острый взгляд. Он продолжает сидеть, хотя следовало бы перед высоким собранием встать.

— Я испытываю чувство отвращения к таким людям, как Цапкин, — наконец произносит он. — А совсем недавно я вынужден был уважать его. Вы решили ошельмовать всех нас. Но вы зря тратите время. На кого вы пытаетесь вылить ушат грязи?

— Отвечайте по существу вопроса! — подает голос Храпченко.

— А вы меня не допрашивайте. Это вас нужно допрашивать. Как вы посмели возводить клевету на меня, на мою жену, на профессора Коростылева? Вы хотите знать, кто меня обокрал? Систематически обкрадывал меня Цапкин. Он обкрадывал весь наш сектор. Это мы готовили за него доклады, а он потом публиковал их в научных журналах под своей фамилией.

— А доказательства?

— Не беспокойтесь: черновики сохранились. Да и свидетелей много. Можно вернуться к фактам и затеять разбирательство.

— Почему же вы не возмущались тогда?

— Нам некогда было заводить тяжбы. Мы великодушны, не в пример вам. Мы работали, а вы кормились.

— Я протестую!

— Протестуйте сколько угодно, а за клевету я привлеку вас к судебной ответственности. Я знаю, как обращаться с такими махровыми зубрами от начетничества и аллилуйщины. Мы сюда пришли не оправдываться перед вами.

— В такой обстановке нельзя нормально работать. Хулиганство. Товарищ председатель, я требую…

— А вы не требуйте. Пришли со своими склоками да еще требуете, — говорит Подымахов. — Ясно вам? И на мышиную возню, которую вы называете работой, тратить время не будем. Можете жаловаться куда угодно. Говорите спасибо, что отпустили вас с миром. А то мы ведь тоже можем затеять канитель. Да уж по-настоящему!.. Кстати, кто вас сюда приглашал, Храпченко?

— Мой долг…

— Вот что: уходите! Без вас разберемся.

— Ну хорошо. Вы, товарищ Подымахов, еще пожалеете о своих словах.

— Хватит корчить из себя начальника, — почти ласково говорит Подымахов. — Всё видали: и вежливое хамство, и доносы, и подкопы. А вот пользы от вас государству пока не видели…

Еще одна маленькая человеческая комедия. Что нужно Цапкину, Храпченко? Или они всерьез надеялись скомпрометировать нашего Носорога? За спиной каждого стоят его дела. Логика фактов. Такие, как Храпченко, хотели бы, чтобы люди веселились, закрывшись на все замки да с оглядкой на большое начальство, к категории которого они причисляют себя, чтобы человек трепетал, был зависим, был как бы заговорщиком низшей категории, услужливо распахивал дверцы и подносил удочки с наживкой, приписывал таким вот Храпченко несуществующие заслуги, а короче говоря, чтобы процветало лакейство. Но, кажется, их песенка в самом деле спета. Время требует дел.

13

Моя работа, посвященная пульсации поля мирового тяготения и геологическим циклам, опубликована в научном журнале. Редактор отнесся к ней скептически. Дескать, что-то подобное уже было, — возможно, не так фундаментально. А кроме того, следовало бы упростить математический аппарат. И вообще подобные теории носят спекулятивный характер и нынче они не в моде.

Я ему не поверил. Ведь в работу вложена часть моей души. В таком случае любую теорию можно назвать спекулятивной. Редактора подкупили данные радиоактивной проверки, и он отважился рискнуть. Разумеется, под рубрикой «Обсуждаем». Он своей бестрепетной рукой вычеркнул добрую половину вычислений и едва не смахнул главную формулу, ради которой, собственно, и написана работа.

— Вы слишком мало отвели места саморазвитию Земли, — сказал редактор. — Самодвижение — борьба противоположностей. Ваша теория однобока.

— Просто не стал повторять тривиальные вещи. О самодвижении или саморазвитии Земли написаны тома. Я ссылаюсь на источники.

— Пеняйте тогда на себя.

Я готов был расцеловать редактора, забуревшего в грудах научной информации.

— А вы в самом деле верите во все это? — спросил он напоследок. — Помните, когда Вересаев, отличный врач, пришел к Льву Толстому, чтобы проверить пульс, больной Толстой подмигнул и сказал: «Э, бросьте, батенька! Мы-то с вами знаем, что пульса не существует».

Я оставил на редакторском столе свое искалеченное дитя и ушел с большой тревогой: как бы где-нибудь в верстке не слизнули все-таки основную формулу! Тревога не покидала все месяцы, пока рукопись проходила через редакционные жернова.

Сейчас журнал передо мной. Все в порядке. Да и кто бы еще, кроме корректоров, отважился перечитать рукопись? Кое-где досадные опечатки — явление почти закономерное в научных журналах. На последней обложке листок с поправками. А в поправках новые ошибки. Поправок к поправкам почему-то не дали. Но основная мысль уцелела. Если бы Эйнштейн ничего не дал, кроме знаменитой формулы, то и то он прославился бы навеки. Хотя известно, что закономерность первым открыл Хэвисайд.