Право выбора

Бочаров… Вот на кого смотрел я с вожделением, так как сразу понял, что столкнулся с человеком незаурядным, может быть даже гениальным.

— Вы обокрали его?..

— Нет, доктор. Мы обокрали его вместе с вами. Перед отъездом на похороны отца Бочаров изложил мне свой принцип, передал бумаги. Он очень торопился. Лишь успел крикнуть: «Коростылев во всем разберется!» Искус был слишком велик. Ведь не мог же я предполагать, что он заедет к Вишнякову… А теперь, наверное, помчался к Подымахову, чтобы уличить нас в воровстве. Принцип «Коростылева — Ардашина»… Я проделал маленький фокус над Кокониным. Он проглотил приманку с крючком…

Чувствую, как мое лицо наливается кровью. Душат ярость и омерзение.

— Да как вы смели, негодяй?!..

Он отшатывается. Хочется схватить подлеца за горло и трясти, трясти до изнеможения. Наверное, вид у меня ужасный. Ардашин вскакивает, пятится до порога и скрывается за дверью. Грязная гадина… Все это чудовищно, не умещается в голове.

Врываюсь в кабинет Подымахова. Сбивчиво рассказываю всю отвратительную историю. Он сует мне в руки стакан с водой.

— Успокойтесь, Алексей Антонович. Сейчас же вызову Бочарова. Ваша репутация нисколько не пострадает. Впрочем, речь идет не о репутации.

Да, да, при чем здесь репутация?.. Пятно на весь институт. Какой повод для всяких толков!.. Цапкин возликует.

Бочаров непринужденно здоровается с Подымаховым и со мной, будто и не встречались всего час тому назад.

Только сейчас замечаю, как он осунулся и похудел. Лицо до черноты обожжено морозом. Подымахов — человек резкий и прямой. Сразу же берет быка за рога.

— Расскажите, как вас обокрали. Я имею в виду ваш принцип регулирования установки.

Бочаров усмехается:

— Вы преувеличиваете, Арсений Петрович. Меня никто не обкрадывал, да и не мог обокрасть. Принцип — коллективное творчество. Он не принадлежит мне.

— А кому же он принадлежит?

Но Бочаров словно не слышит вопроса.

— Я познакомился с расчетами доктора Коростылева, — говорит он. — Они проведены блестяще. Снимаю перед вами шляпу, Алексей Антонович, и приношу извинения за глупую выходку в вашем кабинете. Я рассердился на Ардашина за беспардонность.

— И надавали ему по физиономии!..

— Не сдержался, Арсений Петрович. Нервишки расшатались.

— Нервишки нужно сдерживать, молодой человек. Этак если мы будем колошматить друг друга…

— Виноват. Исправлюсь.

— Значит, вы не претендуете на авторство?

— Нет. Не претендую.

Подымахов покачивает головой:

— Ну хорошо. Принцип — коллективное творчество. Но я вижу пока лишь Коростылева, который в самом деле хорошо обосновал идею. А где же остальные?

— Назовем изобретение «Принципом Коростылева». Тут уж я взрываюсь:

— Может быть, следовало бы посоветоваться со мной?! Я никаких принципов не открывал и считаю ваша слова, Бочаров, бестактностью.

— Простите. Я меньше всего хотел вас обидеть.

Подымахов теряет терпение.

— Тут что-то не так. В конце концов, не в названии дело. Если у изобретения не находится авторов, будем считать его результатом работы вашей группы. Во всем следует еще разобраться. Мне ясно одно: Ардашин совершил весьма неблаговидный поступок, опозорил нас. Что вы предлагаете?

Все еще дрожу от возбуждения.

— Изгнать из института с соответствующей характеристикой! Таким не место в научной среде…

— А вы, Бочаров?

Бочаров хмурится.

— Да ну его к лешему, Ардашина! А как вы будете писать характеристику? Обокрал? Кого? Я ведь на авторство не претендую, и Алексей Антонович не претендует.

— Ну и как, по-вашему?

— Оставить.

— Вора?

— Мелкого честолюбца. Посудите сами: спихнем в другое учреждение. Ну, а в том, другом учреждении чем провинились, чтобы нянчиться с этаким сокровищем? Мы Ардашина породили, мы и обязаны возиться с ним. Спихнуть-то легче всего. Вот я был в Сибири. Сильнейшие комсомольские организации столичных городов отправляют всяких там тунеядцев к нам в Сибирь, где организации не так уж многочисленны. Дескать, мы не воспитали, воспитывайте вы. Парадокс получается. Что-то подобное может выйти и с Ардашиным.

Подымахов смеется. Видно, доволен.

— Ладно. Оставим пока. Разберемся. У нас достаточно мер, чтобы воспитать свихнувшегося молодого человека. А теперь пойдем на «территорию». А вы, Бочаров, орешек!..

11

В минуты печали, в минуты житейских потрясений я возвращаюсь к своей «теории». О ней не знает ни один человек на свете. Я мог бы давно опубликовать свою «теорию», и не исключено — мир обогатился бы еще одной «сумасшедшей» идеей. Возможно даже, меня поставили бы рядом с великими, занесли во все справочники и учебники, а со временем установили-памятник у подъезда нашего института. Впрочем, ученым почему-то редко ставят памятники. Все площади и привокзальные скверы заняты поэтами и писателями. Инженеры, химики, строители тоже почему-то не в чести. Сперва ставили памятники царям и полководцам. Их вытеснили поэты. Настанет день, когда на смену поэтам придут ученые и философы. А возможно, совсем не будут ставить памятников. Ведь обходится же как-то Шекспир… У каждой эпохи свое. Цапкин, увидев мой памятник, всплеснул бы руками: «Выполз-таки! А в башке-то — не бронза, не гранит, а битый кирпич. Гранит мы на личный гараж увели… Каждый укомплектовывает свое железобетонное гнездышко…» А я стоял бы молча и даже не мог бы дать ему пинка.

Да, я не тороплюсь обнародовать свою «теорию», велика она или мала. Мне жаль с ней расставаться. Она скрашивает одиночество. Она убежище от всех треволнений. Если отдам ее людям, то больше ничего не останется лично для себя. Вот уже много лет я ищу свое «метагалактическое уравнение».

Идея зародилась давно, еще на фронте, где, казалось бы, не до высоких материй. Я тогда страшился погибнуть, не оставив после себя никакого следа. Ведь мог же Кибальчич!.. Я трудился с неистовством. Сущность работы очень далека от того, чем я занимаюсь сейчас. Жизнь была нужна не для себя, а для треклятой идеи. Я понимал, что в ней что-то есть. Грандиозное. По масштабности близкое к небесной механике Ньютона.

Там, под беспрестанным артиллерийским обстрелом, когда заснеженная земля дрожала как в лихорадке, я однажды осознал, что поле мирового тяготения пульсирует и то, что пульсация, а также резонанс, существующий между периодами обращения космических тел и систем, — очень существенные свойства реального пространства метагалактики. Каждая небесная система превращалась в своеобразный резонатор. Рассматривая эволюцию небесных тел, я понял, как в этой эволюции запечатлеваются волны времени различной длины и частоты.

Каков следовал практический вывод из подобного предположения? И на Земле, и на Марсе, и на любой планете солнечной системы крупные геологические циклы совпадают. Каждый такой цикл должен соответствовать галактическому году. В двенадцать галактических метациклов укладывается вся геологическая история всех планет солнечной системы, исключая протопланетную эру. Вот куда я замахнулся!

Я жаждал скорейшего окончания войны, чтобы засесть за вычисления, всерьез заняться геологией, химией, астрономией, космологией. После войны проверил гипотезу радиоактивными методами. Все совпало. То был триумф. Но праздновал его один я. Еще предстояло проделать грандиозную работу, чтобы вывести некое «мировое уравнение».

Я лелеял мечту: привлечь к вычислениям Марину, разделить с ней славу великого открытия. Пусть в вечности наши имена стоят рядом. Я только ждал подходящего момента. Готовил ее к знаменательному моменту. А потом Марина вышла замуж. Потрясенный, я забросил «теорию». Стараться было не для кого. Для человечества? Тогда я не думал о человечестве. Личная трагедия заслонила все. А Марина даже не подозревала, что я хотел ее обессмертить. Во второй раз стал выжидать. Почему-то показалось, что Марина останется равнодушной к открытию. У нее была своя трагедия. Но ее трагедия в конце концов обернулась трагедией лишь для меня. И вновь я остался один на один со своим тайным величием.