Право выбора

И постепенно мной овладевает отрешенность от всего мелочного, будничного. Драма идей началась очень давно, с того момента, как появились идеи, и не закончится до тех пор, пока жив человек. Представители бессмертной когорты один за другим выходят на трибуну. А я удивляюсь несовершенству способов человеческого общения. Наша эра, по-видимому, все же эра физики. Собрались создатели новой физики. Теперь с трибуны они стараются убедить друг друга в очевидных вещах. Или, может быть, они хотят уверить человечество в том, что атомная война — конец? Когда-нибудь это будет казаться странным.

Будет казаться странным, почему кучка маньяков — воротил монополий разгуливала на свободе, шантажировала человечество и почему люди, составляющие цвет цивилизации, должны были трагично воздевать руки, взывая к здравому смыслу?

Но это будет казаться странным потом. Сейчас не кажется странным. Сейчас ученые смутно догадываются: упустили что-то самое важное, проглядели; слепо верили в превосходство науки над другими формами человеческого мышления, отгораживались от такой беспокойной вещи, как политика. А теперь даже трудно установить, кто те ученые палачи, что первыми «нажали кнопку».

В зале нет моего давнего знакомого — японского физика Судзуки, автора нашумевшей книги «Мы живем на вулкане». Полтора месяца тому назад он умер в атомной больнице от лейкемии. Когда мы с ним встретились, он уже знал, что умрет. И вот умер, хотя ему не было и сорока пяти. Во время хиросимской трагедии он работал в спасательном отряде.

— Если бы всю человеческую зародышевую плазму скатать в комочек, то такой шарик имел бы в диаметре всего один миллиметр, — говорил Судзуки тогда. — Зародышевая плазма очень чувствительна к облучению. Как видите, перевести род человеческий очень легко — стоит лишь уничтожить шарик величиной со спичечную головку. Вон на том холме, в парке Хидзияма, американцы построили институт для изучения лучевой болезни. Там семьдесят пять тысяч больных. Распад тканей. Но американские врачи никого не лечат, да и не заинтересованы в этом: им важно исследовать, как протекает «естественный процесс» умирания от атомной болезни. Садизм двадцатого века… Меня тоже хотели «исследовать», но я отказался…

Радиационный фон Земли с каждым новым взрывом атомной бомбы растет. Если человечество не остановится, оно очень быстро выродится. Представьте себе планету, населенную уродцами, дегенератами, буйно помешанными…

Мы бродили по угрюмым улицам вечерней Хиросимы. А потом до утра меня терзали кошмары: я видел белые тени на черных стенах, обугленный город и одинокого ребенка среди развалин и пепла. А кто-то старый, со скорбным лицом библейского пророка, метался на больничной кровати и кричал: «Это не я, не я!.. Я всегда был гуманным и добрым…»

Марине я достал гостевой билет на конференцию. Во время заседаний всегда вместе. В перерывах слоняемся по фойе. Вечером — театр.

Словно вернулось былое: подолгу говорим. О Бочарове — ни слова. Я снова молод и остро влюблен.

Представляю Марину иностранным ученым. Жан Пеллегрен, вскинув брови, спрашивает: — Мадам Коростылева?

Марина смеется и оставляет француза в заблуждении. Ей, по-видимому, приятно, чтобы здесь, в высоком собрании, думали так: «мадам Коростылева».

— Я счастлива, безмерно счастлива! — говорит она. — Я ведь даже мечтать не смела увидеть всех этих великих людей.

Одета она безукоризненно и кажется ослепительно красивой.

— Я получил приглашение в Канаду, — говорю я. — Поедем вместе. Согласна?..

Мне всегда нравилось делать ее счастливой, а сейчас я в ударе.

— Милый, милый Алексей Антонович!.. Канада… Вы же знаете, что я дальше Сочи нигде не была.

Мы сидим в кафе. Тут же рядом — знаменитости, люди с мировым именем. Они доброжелательно улыбаются Марине. Жан Пеллегрен приглашает в Париж — он покажет нам Францию! Болоньини готов предоставить в наше распоряжение Италию, курорт Сан-Венсан; Холден зовет в Америку. Глаза Марины блестят.

— И все благодаря вам… — тихо произносит она.

Да, Марина согласна ехать со мной хоть на край света.

— Устроим свадебное путешествие, — говорю я с улыбкой. На лицо Марины набегает облачко. А потом она снова весела, возбуждена. Может быть, мой намек кажется ей сейчас бестактным. Свадебное путешествие? Разве дело в названии? Мы будем вместе, и пусть все будет так, как будет… И я больше не заговариваю о свадьбе. Вот всегда у меня так: обязательно все нужно сформулировать, подвести базу, загнать свободное течение реки в узкую бетонную трубу.

Да, да, как только проект установки будет завершен, мы с Мариной поедем в Канаду.

— Я хочу пересечь Атлантику на океанском пароходе! — говорит Марина. — Самолет — слишком современно и неинтересно. Я всегда грезила океаном, далеким плаванием. Каюты, белая палуба, салон. Своеобразный уют… В каждом остается что-то от детской мечты. Гудзонов залив… Мичиган… Онтарио, кажется, Оттава — вот и все, что я знаю о Канаде. А есть еще какие-то нереальные страны, о которых не знаю ровным счетом ничего, — Андорра, Лихтенштейн, Сан-Марино, Барбадос, Сальвадор, Наветренные острова, Подветренные острова…

Мы мечтаем вслух. И мне радостно оттого, что эти мечты объединяют нас. Даже озабоченный исходом конференции Подымахов обронил:

— А из вас вышла бы недурная парочка!

В самом деле, Марине тридцать, а мне сорок пять. Это, так сказать, возрастное равновесие. Если вспомнить, что Лобачевский, Пушкин и так далее… Все так и будет, так и будет. Взбугрится синий океан, полоснет соленым ветром, а мы будем стоять на палубе, взявшись за руки.

И когда ночью ко мне приходит Эпикур, я показываю ему язык.

Для чего нужны конференции, симпозиумы, съезды? Они укрепляют наш дух. Мы должны видеть друг друга, общаться, устанавливать контакты. Таково уж свойство человеческой натуры: каждое высказывание, замечание, реплику хочется связать с конкретной личностью, и тогда многое проясняется. Например, я мог бы произнести пламенную, возможно, даже умную речь. Не исключено: она произвела бы на ученых определенное впечатление. Но здесь, в этом зале, я бесконечно малая величина; через день-два мою пламенную речь забыли бы накрепко, а мою фамилию никто не смог бы вспомнить, даже сосредоточившись. Логика вещей: весомость словам придают дела, только дела.

Потому-то с нетерпением, как и все, жду выступления академика Золотова. Именно по инициативе Золотова созвана конференция. Вон он сидит в президиуме на председательском месте. За всю жизнь я вижу его второй раз. А казалось бы… Но есть ведь люди, встречающиеся с ним каждый день, работающие с ним. Я завидую этим людям и страшусь. Страшусь оказаться на их месте. Рядом с Золотовым я сразу потерял бы свою самоуверенность и самостоятельность. Он подавляет меня, так как выше моего понимания.

Ничего страшного в облике Золотова нет. Тонкое интеллигентное лицо. Аккуратно подстрижен, гладко выбрит. Никакого чудачества, никаких экстравагантных привычек. Он принадлежит к числу нестареющих: за шестьдесят, а вроде как бы все молодой. В нем величавость особого рода: в какой-то особой естественности, обыкновенности. Я почему-то уверен, что даже ближайшие друзья не смогли бы обращаться к нему на «ты». Да и есть ли у него особые «ближайшие» друзья? Я уверен также, что даже на склоне жизни Золотов не станет писать мемуары: он весь в своих работах; и что еще можно добавить к ним?

Институтские дрязги, наши научные потуги — все кажется мелкой возней рядом с академиком Золотовым. Он стоит на пороге величайшего открытия за всю историю человеческого общества: он почти решил проблему управления термоядерными реакциями. Правда, пока в лабораторных условиях. Но ученым всего мира и этого достаточно, чтобы видеть в Золотове крупнейшего ученого века. Его интеллектуальная мощь не поддается учету. Природа словно сконцентрировала на нем все свои усилия, чтобы создать совершенный мозг, способный оплодотворять день за днем науку небывалыми идеями, дерзко ломать, казалось бы, навсегда установившиеся представления в физике. Даже великолепный Подымахов возле Золотова кажется лишь подмастерьем, чернорабочим.