Страница 4 из 4
Не спрашивайте, что я делал и думал в течение следующих двух-трёх часов. Я был ранен в голову, и кровь заливала мне глаза. Мне казалось, что у меня ноги и бёдра перебиты. Однако, по-видимому, серьёзных повреждений не было. Я прополз немного на четвереньках, а затем, незаметно для самого себя, встал и пошёл. Помню только, что мне хотелось одного: найти г. Жана. Однако я не мог его позвать и даже, если б он мне закричал, я не мог его услышать. В ту минуту я был глух и нем.
Он сам разыскал меня и увёз. Я очнулся лишь около маленького озера Сервьер, где мы останавливались за три дня перед этим. Я лежал на песчаном берегу. Г. Жан обмывал мои раны, да и свои тоже, так как и ему порядком
досталось. Биби с обычным равнодушием щипала травку неподалёку от нас.
Холод разогнал последние следы рокового влияния шантургского вина.
— Ну, что, бедный мальчик, — спросил учитель, прикладывая мне ко лбу платок, намоченный в холодной воде, — как ты себя чувствуешь? Можешь ли ты теперь говорить?
— Мне уже хорошо, — ответил я. — А вы, значит, не умерли?
— Как видишь. Я тоже ушибся, но это ничего. Мы ещё дёшево отделались.
Собравшись со своими смутными воспоминаниями, я принялся напевать.
— Что ты там поёшь? — с удивлением спросил г. Жан. — Странная у тебя болезнь. Только что ты не мог ни слова произнести, а теперь пищишь, как щеглёнок. Что это за мелодия?
— Не знаю.
— Нет, знаешь, потому что ты её пел, когда скала обрушилась на нас.
— Как пел? Я в ту минуту играл на органе, на большом органе титана.
— Вот те и раз! Да ты с ума спятил? Неужели ты принял всерьёз мою шутку?
— Это вы сами не помните, — отвечал я. — Вы вовсе не шутили и изо всех сил работали мехом.
Г. Жан, действительно, был настолько отуманен винными парами, что не отдавал себе отчёта в подробностях нашего приключения. Крушение большого выступа скалы Санадуар, опасность и раны протрезвили его. Он помнил только, что я пел незнакомый ему мотив, который пять раз был повторён знаменитым санадуарским эхом. Г. Жан утверждал, что звуки моего голоса вызвали обвал; а я доказывал, что он сам его причинил, так как упорно раскачивал деревце, которое принимал за рукоятку меха. Хотя он уверял, что всё это мне приснилось, но не мог объяснить, каким образом, вместо того, чтоб ехать верхом по дороге, мы очутились на половине обрыва и баловались под скалою Санадуар.
Когда мы перевязали свои раны и напились холодной воды, то опять пустились в путь. Однако мы так утомились и ослабели, что вынуждены были остановиться в маленькой харчевне на границе пустыря.
На следующий день мы чувствовали себя до того разбитыми, что не могли подняться с постели. К вечеру в испуге примчался шантургский священник, так как на месте обвала у скалы Санадуар найдена была шляпа учителя и следы крови. Но, к моей великой радости, хлыст был унесён потоком.
Добрый священник окружил нас заботами и даже хотел увезти к себе; но органист не мог пропустить воскресной службы, и через день мы возвратились в Клермон.
У г. Жана ещё сильно кружилась голова, когда он сел за свой совершенно безобидный орган. Память два-три раза изменяла ему, и он вынужден был импровизировать, что, по его собственному признанию, плохо удалось, хотя он
утверждал, что на свежую голову сочиняет образцовые произведения.
Во время возношения Даров его опять одолела такая слабость, что он велел мне сесть на его место. До тех пор я играл только при нём и не знал, может ли из меня когда-нибудь выйти настоящий музыкант. Г. Жан за каждым уроком называл меня ослом. В первую минуту я волновался не меньше, чем перед органом титана; но потом я справился и стал играть мотив, который поразил учителя в момент катастрофы и с тех пор не выходил у меня из головы.
Я имел успех, который решил всю мою будущность. После службы сам викарий, большой знаток и любитель церковной музыки, потребовал к себе г. Жана.
— У вас есть талант, — сказал он, — но вам не хватает рассудительности. Я уже раньше указывал, что вы берёте для импровизации интересные мотивы, но не соответствующие минуте: нежные, игривые, когда они должны быть суровыми и мрачными, угрожающие и злобные, когда они должны быть смиренными и покаянными. Сегодня во время возношения вы сыграли нам настоящую боевую песнь. Это было очень красиво, не отрицаю, но совсем не к месту.
Я стоял за спиною г. Жана, когда викарий разговаривал с ним, и сердце у меня билось, как птица. Органист извинился, сказал, что ему нездоровилось, и что его заменил мальчик из хора.
— Это ты, дружок? — спросил викарий при виде моего взволнованного лица.
— Он самый, — ответил учитель. — Настоящий осёл!
— Ваш осёл очень хорошо играл, — со смехом сказал викарий. — Но скажи мне, мальчик, откуда ты взял этот мотив? Он меня поразил, но я не знаю, откуда он.
— Из моей головы, — ответил я с уверенностью. — Он у меня явился в горах.
— И ещё другие мотивы у тебя не являлись?
— Нет, это случилось в первый раз в моей жизни.
— Однако.
— Не обращайте внимания, — перебил органист.— Он сам не знает, что говорит. Просто припомнил чьё-нибудь сочинение.
— Возможно, но чьё?
— Вероятно, моё. Сколько мыслей бросаешь на ветер, когда сочиняешь! А первый встречный соберёт крохи.
— Ну, знаете, этих крох вам не следовало бы бросать, — не без лукавства заметил викарий. — Им цена немалая.
Обращаясь ко мне, он добавил:
— Приди ко мне завтра после ранней обедни. Я тебя проэкзаменую.
Я пришёл, как мне было велено. Викарий имел время навести необходимые справки. Моего мотива он нигде не нашёл. У него был хороший рояль, и он заставил меня импровизировать. Сначала я конфузился и ничего не мог сыграть. Но потом мысли мои прояснились, и викарий остался мною так доволен, что послал за г. Жаном и попросил, чтобы тот обратил на меня особое внимание. Он тонко намекнул, что будет платить за мои уроки. Г. Жан освободил меня от работ на кухне и в конюшне, стал лучше обращаться со мною и в несколько лет научил меня всему, что сам знал. Мой покровитель убедился, что я могу пойти дальше и что «осёл» прилежнее и способнее своего наставника. Он послал меня в Париж, и вскоре, несмотря на свой юный возраст, я уже в состоянии был давать уроки и выступать в концертах.
Однако я не собирался рассказывать вам историю всей моей жизни; это было бы слишком долго. Вы теперь знаете то, чем интересовались, а именно: как сильный испуг после опьянения пробудил во мне дарование, которое чуть не было задавлено грубым и небрежным учителем. Тем не менее, я свято чту его память. Если бы не его нелепое тщеславие, которое подвергло риску мою жизнь и мои душевные способности, всё то, что таилось во мне, не выплыло бы наружу. Безумное приключение в горах пошло мне на пользу, но оно оставило во мне какую-то болезненную нервность. Иногда, импровизируя, я как будто слышу обвал над своею головою и чувствую, как у меня руки страшно вырастают. Это длится только минуту, но всё-таки мне не удалось окончательно излечиться, и, как видите, не помогло даже время».
* * *
— Чем же вы объясняете мнимое расширение рук и те страдания, которые вы чувствовали незадолго до обвала? — спросил доктор, когда маэстро окончил свой рассказ.
— Я думаю, что на воображаемой клавиатуре росла крапива или терновник, — ответил маэстро. — Видите, друзья мои, эта история полна символов. Будущность открылась передо мною во всей полноте, иллюзии, треск... и тернии.