Страница 70 из 100
Речь главного обвинителя, известного знатока права, профессора-юриста, звучала спокойно, деловито, но в этом спокойствии чувствовалась беспощадность и бескомпромиссность. То был суд народа, обвинитель говорил устами народа.
Бывший «рабочий министр» Шумиловский сидел на скамье подсудимых, опустив голову. Боялся смотреть в гневные лица рабочих, чьи интересы предавал холодно и расчетливо. Он зарос рыжеватой щетиной и казался покрытым ржавчиной. Пенсне безвольно висело на черном шнурочке. Кем был Шумиловский до прихода Колчака к власти? Щетинкин поинтересовался. Вид интеллигентный, лицо узкое, руки тонкие, длинные, «чахоточные». Значительность ему придавала буйная шевелюра, кудлатая, словно бы никогда не чесанная. Говорили, с делегатами от рабочих, недовольными колчаковскими порядками, он здоровался за руку, внимательно их выслушивал, обещал все уладить. А выпроводив делегатов, вызывал воинские части и устраивал облавы на заводы и рабочие слободки. По его указке были расстреляны и повешены тысячи рабочих активистов. Даже у кадетов и монархистов его жестокость не всегда находила поддержку. Выходцы из правящих классов былой России относились к нему с плохо скрываемым презрением. К «рабочему делу» он никогда никакого отношения не имел, да и не нужно оно ему было, выходцу из мелкобуржуазной среды, это «рабочее дело». На заседаниях правительства он твердо заявлял, что основная задача министерства труда — искоренение большевизма и октябрьских завоеваний пролетариата. «Экая ты вошь ничтожная, но вошь тифозная, опасная…» — с презрением думал Щетинкин. Каждый из этих колчаковских псов заслуживал высшей меры. Щетинкин меньше всего думал об участи подсудимых — каждый из них получит по заслугам. Суд был некой итоговой чертой: Красная Армия разгромила белогвардейские полчища, вооруженные капиталистами Англии, Америки, Франции и других держав! «Белое дело», столкнувшись с «рабочим делом», потерпело крах!.. Это и есть главный итог. Ставленнику Антанты Колчаку не помогла даже опора на зажиточные, кулацкие слои населения Сибири. Советская власть победила. Щетинкину казалось: победили навсегда…
— Куда теперь, Петр Ефимович? — спросил его двадцатичетырехлетний Иван Бурсак, когда трибунал закончил работу. — Вернетесь в армию или на мирную работу?
Щетинкин рассмеялся.
— Да вроде навоевались. Сыт по горло. Вот назначили уполномоченным центральной комиссии по восстановлению хозяйства в Енисейской губернии. Не отпускают в армию: избрали заместителем председателя уездного исполкома, членом Енисейского губисполкома — попробуй тут оторваться в армию! А ты, Иван Николаевич?
— Куда партия направит.
— Вот-вот, и я так рассуждаю: куда партия направит.
И обоим показалось, будто началась новая, мирная полоса в их жизни.
11
Вскоре, когда возник Польский фронт, Щетинкин и Кравченко простились: Александр Диомидович с добровольцами-партизанами уезжал на запад. Расставание было овеяно печалью и радостью воспоминаний. Удастся ли свидеться еще?.. Фронт, как бы он ни назывался, Минусинский или Польский, остается фронтом, с его оправданными и неоправданными смертями, с тяжелыми ранениями. И никто не вспомнил о том, что Кравченко болен туберкулезом, не удержал его… Мол, и без тебя есть кому воевать.
— Я тебя догоню, Александр Диомидович! — пообещал Щетинкин.
Кравченко уезжал вместе с Альбертом Лапиным, который заявил о своем желании отправиться на фронт. 30-ю дивизию он передал Грязнову, а сам во главе одной из бригад 27-й стрелковой дивизии погрузился в эшелон.
Когда стояли на перроне, Щетинкин задал Кравченко вопрос, который давно не давал ему покоя:
— Объясни, Александр Диомидович, почему ты взял себе такую странную кличку или псевдоним: Конь? Ты ведь все штабные документы подписывал этим самым Конем?
— Лошадиная фамилия. Агроному под стать.
— Бык тоже под стать, однако быком не назвался.
Кравченко хохотнул.
— Ну, положим, на быке в атаку не ходят. Сугубо трудовая скотина. А конь — всегда боевой товарищ.
— А если серьезно?
— Конем окрестили жандармы, под такой кличкой знали меня филеры. Возможно, я им чем-то напоминал тяжеловоза-битюга. Ну а когда я случайно узнал, как они меня величают, то решил под этой же кличкой растоптать царское самодержавие, с его жандармами, судами и тюрьмами. Так оно и закрепилось.
— Вот теперь я о тебе все знаю.
— О себе самом даже я знаю очень мало… А ты, выходит, все знаешь! Ну, провидец в душах… Мы хорошо с тобой воевали, славу не делили, а это промеж начальников редко встречается.
— Зачем она, слава-то? Ну ее к шуту! С ней забот много. Наверное, мы просто дополняли друг друга, потому и делить было нечего.
Кравченко уехал, а Петр Ефимович продолжал думать над его словами. А что знает о себе Петр Щетинкин? Что мы знаем о себе вообще? Факты своей жизни? Реже можем объяснить мотивы своих поступков. Почему тот же Кравченко вдруг решил ехать на Польский фронт? Или в Сибири дел мало? А на Дальнем Востоке? Там продолжается разгул японской военщины и белогвардейцев.
Вскоре стало известно: на Юго-Западном фронте находится и Матэ Залка. Поехал в Казань с «золотым эшелоном», а оттуда — прямо на фронт.
Опять не по душе был Вассе деланно беспечный вид мужа: что-то замыслил… Известно что: опять на войну!.. Если напевает «Взвейтесь, соколы, орлами», значит, на войну собирается…
— К тебе Темеров час назад заходил.
— А… комиссар?
— С каких это пор Темеров стал комиссаром?
— Со вчерашнего вечера. Комиссар соединения Красной Армии из добровольцев-партизан, отправляющихся на врангелевский фронт.
У нее упало сердце.
— А командир кто? Уж не ты ли, Петя?..
Он досадливо поморщился.
— А кто же, по-твоему, еще?.. Ну, ну, что за манера оплакивать меня раньше времени! Вон Александр Диомидович уехал. А ведь — чахотка. И детки. Уехал. Добровольно. А с ним — несколько сотен добровольцев, весь Манский полк; сына взял с собой. А сыну-то шестнадцати нет… Пойми, Васена, наконец: война — дело не добровольное, если даже едут на нее добровольно. Отродясь в Крыму не был. Вот закончится гражданская война, и поедем мы с тобой на самый модный курорт, где графья всякие с графинями жизнь прожигали. А мы с тобой морем будем любоваться и кипарисами.
Она вытерла передником слезы. Сказала зло и сухо:
— Не надо сказками утешать. Береги себя… О детях помни.
— О чем это ты?..
Смотрела на него с тоской и любовью: когда уж все это кончится?.. Или так и будет кочевать с одного фронта на другой, смерти искать?..
Бои, стрельба, походы, переходы, голод, стужа и снова — бои… Завел ее в заколдованный круг, а выводить и не собирается… Господи, есть ты или нет тебя, охрани его, непутевого…
12
Добровольцы-партизаны с Енисея должны были поддерживать 30-ю Иркутскую дивизию, переброшенную из Сибири на Южный фронт, начальником которой стал Иван Грязнов. Прославленная Иркутская вошла в состав 4-й армии. А 4-ю армию Фрунзе поставил на чонгарское направление. Грязнов носил шлем со звездой, командир 21-го стрелкового полка Щетинкин — свою белую папаху.
— Что, Иванушка, не весел, что головушку повесил? — спросил Петр Ефимович у Грязнова.
Они стояли в укрытии почти на самом берегу Сиваша. Оскулившееся, исхудалое лицо Грязнова было темнее тучи, словно обуглилось за последние дни.
— Задача ясна, задача простая, а как ее выполнить, не знаю, — в растерянной задумчивости произнес Грязнов.
— И я не знаю. Давай кумекать. Был бы Лапин, что-нибудь подсказал бы, а раз нет Лапина, будем думать сами.
Несмотря на молодость, Грязнов считался опытным командиром и начальником и, конечно же, знал, что нужно делать. Но задача в самом деле была не из легких, несмотря на свою внешнюю простоту: 4-я армия должна на плечах противника ворваться в Крым и развивать наступление на Симферополь, Феодосию. Специально для штурма Чонгарских позиций из 4-й армии выделили 30-ю Иркутскую дивизию. Ей предстояло прорваться через Сивашский и Чонгарский мосты, выдержать основную тяжесть боев. Но мосты оказались разрушенными отступившими белыми. Разрушены и сожжены… Дамба во многих местах была взорвана. Две ниточки, соединявшие материк с Крымом (если не считать Перекопский перешеек, где дралась 51-я дивизия Блюхера)… Подошли начальник 6-й кавалерийской дивизии Ока Иванович Городовиков и командир батальона Матэ Залка — они тоже проводили скрытую рекогносцировку. Матэ находился на Юго-Западном фронте, преобразованном в сентябре в Южный, и мог считаться «старожилом», знал каждую высотку, каждый овражек, каждый заливчик и островок.