Страница 66 из 100
А теперь никто не мог сказать, куда девался Турчанинов.
Урянхай… Все здесь непривычно для Васены. Люди ходят в халатах из китайской чесучи, носят гутулы — сапоги с загнутыми носками, и мужчины и женщины курят длинные трубочки — гансы. Дети бегают совершенно голыми. Девушки покрываются синими платками. Здесь почему-то не любят ярких одежд. Украшаются серебряными браслетами, кораллами, бирюзой. И обычаи своеобразные: к примеру, женщину бить нельзя, за ее провинности бьют мужа.
— Добрый обычай, — сказал Петр шутливо, — раз не воспитываешь супружницу — получай! А вот наказания у них прямо-таки жестокие: если кто украл, провинившегося сажают в юрту, заставляют высунуть руку на мороз и держат, пока рука не отмерзнет. А то еще руку водой поливают. Все эти штуки богачи с бедными пастухами проделывают. Что можно украсть у бедняка-соёта? Урянх или соёт — такой же труженик, как наш мужик. Вот принесли ему русские партизаны освобождение от мироедов всех мастей — навек запомнит…
Здесь жил в Шушенском Ленин, бывал в Минусинске, Красноярске, стоял на берегу Енисея. Именно в Шушенском вступили в брак Владимир Ильич и Надежда Константиновна, оба поднадзорные… Именно здесь он, как рассказывают, разработал программу создания марксистской партии…
Щетинкин сидел за столом и смотрел на спящих детей, которые лежали на кровати, широко раскинув руки. Васса штопала мужской носок, натянутый на большую ложку.
— А че его штопать? — сказал Щетинкин и усмехнулся. — Портянки и то не успеваем менять.
— И когда конец всему этому, Петя? Ноги до колен стоптали… Все кочуем да воюем. Детишек жалко.
— Ну, опять про свое. Вот разобьем Бологова, установим в Минусинске Советскую власть…
— А потом?
Щетинкин нахмурился.
— А потом… Потом двинем на север, на соединение с Красной Армией — сюда идет.
— Опять тыщу верст?
— А кто ж его знает? Может, тыщу, а может, и более. А ты, мать-командирша, нюни не распускай, чтоб другим бабам дурного примера не было.
— Да я уж и то стараюсь.
Васса помолчала. Затем снова заговорила:
— Троих детей нажили, а жизни-то и не видали.
— То есть?
— Не пойму тебя никак. — Васса вздохнула, отложила недоштопанный носок, задумалась.
— Сфинкс… — усмехнулся Петр Ефимович.
— Это что? — встрепенулась Васса.
— Звери всякие с человечьими головами — львы, лошади. В журнале видал.
— Не про то. Удивительный ты — вот что.
— Как прикажешь понимать? — Он старался придать шутливый тон слишком серьезному разговору.
— Вроде в тебе и жалость к нам, и в пекло первый лезешь. Тогда на германскую добровольно ушел, нас оставил. Чуть с голоду не померли.
— Чуть — не считается.
— Страшно. Я ведь все о детях. А если не пофартит нам и разобьет Бологов? Они ведь ни баб, ни детишек не щадят. Чистое зверье. Младенцев на штыки насаживают. Уходить надо, Петя. В Монголию аль куда…
Щетинкин свернул козью ножку, закурил, подошел к открытому окну. Он морщил лоб, был недоволен разговором. Его лицо сейчас казалось жестоким и властным.
— И я о детях думаю, — сказал он глухо. — Только не так, как ты, не по-бабьи. Потому и должен Бологова разбить.
— Так у него ж превосходство!
— Богат Ерошка — есть собака да кошка. Тут не фарт, а законы развития общества. Темноты в тебе еще много. Отвоюемся — займусь твоим воспитанием.
— Так я ж не виновата, Петя.
— Знаю. Потому и говорю. Сам недавно ходил как с завязанными глазами. Сперва темноту из нас господа плетьми выколачивали, а теперь пора самим за ум браться.
Щетинкин подобрел, выбросил цигарку в окно, подошел к Вассе, легонько положил ей руку на плечо.
— Ты, Васена, крепись, не допускай в себе душевной расслабленности. Все мы прошли с тобой вдоль и поперек. И всякий раз кажется: вот теперь вздохнем свободно. Ан нет… Ты думаешь, я не устал? Да ведь и другие устали. А знаешь, что самое страшное на свете?
— Что? — Васена несколько расслабилась от ласки мужа.
— Не Колчак, не его есаулы и генералы. Ответственность. Когда за все и за всех…
— Так ты ж сам, никто не заставлял…
— Да разве в таких случаях ждут особого приглашения? Головы кладут не просто так, а потому, что сознают эту ответственность.
— Красиво говоришь. После твоих слов не так сумно. А все же… берег бы себя. У людей ведь как: разорвись надвое — скажут: а что не начетверо?
Послышался осторожный стук в дверь. На пороге показался Векшин. Щетинкин шагнул ему навстречу.
— А, Векшин! А я уж заждался. Литературу для тебя подбирал. Ничего путного: все ангелы, президенты, муравьи да бегемоты. Присаживайся…
— Петр Ефимович, какой же из меня культуртрегер? Я ведь шашкой привык… — взмолился Векшин.
— Приказ, Векшин, есть приказ. Штаб партизанской армии поручил тебе обучать детишек грамоте, поскольку ты здешний и все обычаи знаешь; и есть ты, Векшин, не то, что ты назвал, а работник народного просвещения.
— Слушаюсь! — покорно отозвался Векшин.
— То-то. Завтра же открыть школу на радость всем угнетенным народам!
— А учебная программа?
Щетинкин почесал в затылке.
— Программа простая: научи петь «Интернационал». Разборка и сборка оружия. Ну, арифметика, письмо. Читай или пересказывай Горького. Про Спартака, про Емельяна Пугачева и Стеньку Разина расскажи, да только чтоб без эсерского уклона.
— Тетрадей, карандашей нет.
— Чего нет, того нет. Вот тебе мой любимый рубанок.
— Это еще зачем?
— Эх ты, культуртрегер! Труд — обязательный предмет. Дощечки строгать, березовым угольком на них писать.
— Классически просто, — удивился Векшин.
— Васса, чаю гостю…
— Увольте. Тороплюсь.
— Возьми на всякий случай пару гранат, берданку, наган, двести патронов — и с комприветом!
— Вот теперь все совершенно ясно.
Командование партизанской армии знало, что рано или поздно есаул Бологов поведет наступление на Белоцарск. Бологов ликовал. Ему казалось, что наконец-то Щетинкин попал в ловушку. Дальше — стена, Монголия… Не мог он поверить в то, что эти безумцы в случае неудачи готовы двинуться через безводные степи и снеговые хребты Монголии на Туркестан! Это было бы слишком фантастично.
Корнет Шмаков превратился в откровенного грабителя, тувинские партизаны вели с ним беспрестанную войну и в одном из боев разбили его в пух и прах. Шмаков бежал к генералу Ян Шичао. Они быстро поладили: корнет подарил генералу жену Турчанинова.
Щетинкин предложил на рассмотрение штаба обстоятельный план разгрома Бологова.
— От исхода этого боя будет зависеть все, — сказал Щетинкин, — судьба нашей армии, судьба Тувы. Мы должны разбить Бологова.
— И ты воображаешь, что с нашими силами это возможно? — спросил Кравченко.
— Невозможно, но мы должны. И если вы доверите мне проведение всей операции…
— Доверим, Петр Ефимович, докладывай.
Двадцать восьмого августа разведка донесла, что авангард Бологова находится всего в пятнадцати верстах от Белоцарска.
На второй день в три утра части белых под прикрытием орудийного и пулеметного огня начали переправу на лодках через Енисей.
Наконец-то Бологов ступил на желанный берег. И тут его огорошили докладом:
— Белоцарск пуст! Ни одного человека…
— Удрали господа пролетарии! Ничего, догоним! Послать полк на Атамановку, наперерез красным!
На белом коне есаул Бологов въехал в пустой город. Генералам Попову и Розанову отправил телеграммы:
«Красные разгромлены. Занял Белоцарск».
Он был упоен победой. Но нервы не выдержали, и есаул напился. Он вышел на балкон дома и прокричал в пустоту:
— Я победил его! Пей, гуляй! Ужинаю здесь, а обедать буду в Атамановке…
Сопки цепочкой окружали город. На одной из них стояли Щетинкин и Кравченко.
— Все вышло, как ты и предсказывал, — сказал Кравченко. — А я считал Бологова умнее. Мышка в капкане.