Страница 21 из 100
За чаем Катя шутливо спросила:
— Так какой же у нас сегодня праздник?
Рихард медленно поднял на нее глаза, сказал с грустной проникновенностью:
— Катюша, я очень люблю тебя. Иногда мне кажется, что в какой-то иной жизни, в каком-то ином мире, мы уже были с тобой добрыми друзьями.
Рихард отодвинул вазу с цветами, чтобы Катя лучше видела его лицо, читала в его глазах и верила тому, что он говорит.
— К чему такое элегическое вступление, Рихард? — с веселым удивлением спросила Катя.
— Я должен сообщить тебе… Нам предстоит длительная разлука. Меня посылают в командировку, в Китай.
— Так далеко! — Она испуганно взглянула на Рихарда. — Надолго?
— Возможно, года на два…
— Даже так! — изумилась ошеломленно. Про себя мгновенно подумала: «Вот оно! Свет потушен, занавес задернут, как после представления!»
Стараясь овладеть собой, произнесла как можно спокойнее:
— Ну что же, успеха тебе… Спасибо, что предупредил. Glückliche Reise! (Счастливого пути!)
Он посмотрел на нее почти с упреком. Выдернул из пестрого букетика белую гвоздику и, протянув ей, торжественно проговорил:
— Катюша, прошу тебя стать моей женой… Я хочу, чтобы ты ждала меня…
Катя взяла гвоздику, растерянно покрутила в пальцах. Сказала с какой-то вымученной улыбкой:
— Ты же знаешь, Рихард, что я не могу без тебя…
— А я — без тебя! — обрадовался Рихард. — Отсюда вывод: друг без друга мы прожить не можем. И тебе ничего не остается, как ждать меня!
— Да, ничего не остается… — печально усмехнулась Катя.
— Благодарю тебя, дорогая, — растроганно проговорил Рихард, целуя ее руку. — Завтра и оформим все как положено в таких случаях.
Слово «оформим» задело Катю своей грубой прямолинейностью.
— Разве это имеет значение, если люди любят друг друга? Я буду ждать тебя, Рихард, хоть всю жизнь.
Он встретился с ее полным искренности взглядом и почувствовал всю значительность ее слов. Да, он давно понял, что для них это не легкое, скоропроходящее увлечение, а большая любовь… Оба достаточно в своей жизни пережили, любили и страдали, и потому вполне отдают себе отчет в глубине своих чувств друг к другу.
— Пусть тебя не оскорбляет казенное слово «оформим», — извиняюще сказал Рихард, — мы ведь с тобой друзья… Есть привходящие обстоятельства. Мне хотелось бы заботиться о тебе, помогать частью своей зарплаты… Для этого нужна кое-какая формальность.
— Ах, это! — облегченно вздохнула Катя. — Спасибо, я зарабатываю достаточно. Да, забыла сообщить тебе новость: я ушла из типографии. Надоело. Захотелось более живого дела, чтобы по-настоящему быть полезной, чувствовать, что впереди что-то есть. Устроилась на завод «Тизприбор», пока простой работницей.
— Так сказать, вторжение в жизнь? — улыбаясь, сказал Рихард. — Художник должен вдохнуть заводского воздуха, так, кажется, сейчас говорят. Что ж, я сам в молодости работал шахтером, орудовал киркой и лопатой, набирался жизненного опыта. Но тебе, как актрисе, нельзя надолго отрываться от театра, иначе придется играть драматических старух. Не поступить ли тебе в какую-нибудь театральную студию?
— Я решила не возвращаться в театр, — серьезно ответила Катя на его полушутливую реплику насчет драматических старух. — Сейчас не до искусства. Говоря словами известного поэта, «нужно поставить на колеса эту телегу, которая зовется Россией». Всюду неорганизованность, инертность, неумение работать.
— Ты забываешь о духовных ценностях человеческой души! — воскликнул он. — Разве ты не видела, как плачут, как смеются в театре? А на заводе обойдутся и без тебя.
Катя нахмурилась.
— Все это не то, не то… Нужно работать. Никакое искусство не сравнится с практической деятельностью. Сейчас инженерия важнее искусства.
— Читал, читал я «манифесты» вашего Гастева, — усмехаясь, сказал Рихард. — В них, конечно, кое-что есть, даже Ленин это отмечал. Научная организация труда, железная дисциплина на производстве, обучение рабочего трудовым навыкам и так далее. Но при чем тут искусство? Две совершенно разные сферы! Кто может возразить против научной организации труда и железной дисциплины? Но Гастев забывает о личности, которой для ее развития нужна духовная пища.
— Все правильно. Однако обстоятельства диктуют иное, — не сдавалась Катя. — Я проехала почти через всю Европу, видела ее города. Целый год жила в Италии. И у меня родилось ощущение, что Россия по сравнению с Европой — большая дремучая деревня. Надо выволакивать Россию из хаоса, из грязи, а для этого нужно здорово поработать. Грамотные люди особенно сейчас нужны. А для искусства я — небольшая потеря. Актриса без практики…
— Во-первых, у тебя сложилось неправильное представление о послевоенной старушке Европе. Во-вторых, твое решение уйти на производство напоминает мне ваших народников, которые ходили в народ, — с неодобрением произнес Рихард.
Катя пожала плечами:
— Ну и что же? — И вдруг, словно спохватившись, торжествующе спросила: — А ты? Всегда ли ты занимаешься тем, чем тебе хотелось бы заниматься?
Рихард не ответил. Он тайно любовался Катей. Ее карие глаза стали совсем черными от возбуждения, смуглые щеки окрасились румянцем. Да, у них много общего, и прежде всего беспокойное отношение к жизни. Он ведь тоже хотел бы быть только ученым, писать научные труды, но долг коммуниста-интернационалиста диктует ему другое.
Со смущенным смешком, в котором слышались горделивые нотки, Катя поделилась своей радостью:
— В типографии устроили мне торжественные проводы. Наградили портретом Ленина за хорошую работу. Я отдала его обрамить и забрать под стекло.
— Поздравляю тебя. Значит, рабочие тебя полюбили. Наверное, тебя нельзя не полюбить… — Рихард улыбнулся ей, как взрослый улыбается ребенку, — нежно и преданно.
В этот вечер он впервые рассказывал Кате о том, о чем рассказывают очень любимому, очень близкому человеку: о своей матери, братьях, сестрах, живущих в Мюнхене, о своей бывшей жене Кристиане и их сложных отношениях, а потом разрыве, который назревал медленно, мучительно. Они оказались очень разными. Все, что было близко и дорого ему, ее только раздражало. И когда он предложил ей уехать с ним в Советскую Россию, она отказалась наотрез. Он понял, что любовь умерла, и согласился дать ей свободу. Катя ревниво слушала его рассказ и мысленно награждала эту женщину, его бывшую жену, необыкновенными чертами и достоинствами. Раз Рихард любил ее, значит, было за что… Она ревновала, но не хотела признаться в этом даже себе.
В этот вечер Катя многое узнала о жизни Рихарда, о его подпольной работе коммуниста там, на родине, о встречах с Эрнстом Тельманом. Потом рассказывала с своем детстве, об уютном родительском доме в Петрозаводске, о лесах и озерах Олонецкого края с его розово-красными закатами во все небо и белыми ночами, о своем увлечении театром, о своей первой любви. Много пауз было в ее рассказе, и каждый раз, как она умолкала, Рихард гладил ее руки.
В начале января 1930 года он уехал.
Перед отъездом перетащил из гостиницы «Новомосковская», где занимал номер, свои вещи и книги в Нижне-Кисловский переулок, к Кате, в ее скромную комнатушку в полуподвале.
— Теперь ты моя заложница, — шутил он. — Попробуй от меня избавиться.
После отъезда Рихарда Катя затосковала. Странно складывалась ее жизнь! Судьба готовила ей блестящую карьеру актрисы. Она была любимой ученицей Вивьена, и он много отдавал своего времени специально работе с ней. «Да вы, Максимова, прямо-таки созданы для ролей современных эмансипированных женщин!» — шутливо говорил он, но за шуткой крылась серьезность. Для зачетного спектакля он выбрал для нее роль учительницы из пьесы «Хулиган» (по сценарию Маяковского), и целый год они упорно работали над ней. Ее отметили как очень способную, многообещающую актрису. Ей улыбалось счастье остаться в Театре актерского мастерства, у Вивьена. Но на пути встала роковая любовь. Вот уж поистине роковая! Началась она, по сути, со школьной скамьи.