Гадание на иероглифах

«Да-а… Это не Рохо», — подумал Берзин, любовно глядя на Диаса.

Диас, однако, выглядел неважно — лицо серое, под глазами отеки, иногда его лоб внезапно покрывался испариной, будто он перемогал какую-то боль. «Язва», — догадался Ян Карлович.

Рохо воспринял известие об организации спецшколы довольно сдержанно, мол, Кабальеро испугался, как бы коммунисты не начали разоблачать перед народом его предательскую политику. Он как бы оправдывался за свои неудачные переговоры с министром.

Обсудили вопрос, где, в каком пункте разместить спецшколу. Остановились на маленьком городке Хаэне в Андалусии, почти в тылу у противника.

Бесконечным потоком шли через штаб республиканской армии добровольцы, заявляя о своем желании драться с фашистами до последнего дыхания. Немцы, итальянцы, французы, поляки, венгры, шведы, англичане. Все они были из разных слоев общества: рабочие, интеллигенты, батраки, люди разного интеллекта, но Берзина поражало их единство, ответственность каждого из них за судьбы человечества. И он как-то подумал, что, очевидно, удовлетворение гражданского чувства приносит человеку наивысшее счастье.

Все эти люди пробирались в Испанию нелегальными путями под вымышленными именами. Многие из них были коммунистами.

Однажды у Берзина вышел интересный разговор с немецким профессором, историком, ярым антифашистом. Профессору оказалось далеко за сорок, но его моложавое лицо, чистые, блестящие глаза и высокая, сильная фигура говорили о жизненной энергии.

— Вероятно, нашему поколению грозит печальная судьба быть свидетелем, а многим и участником второй мировой войны, — сказал он Берзину.

— Почему вы так думаете? — заинтересовался Ян Карлович.

— Потому что ответственные за судьбы народов лица не принимают никаких мер против того, чтобы роковые события не разразились в катастрофу… А катастрофа будет ужасной. Война в Европе более страшна, чем война в других частях света.

— Да, пожалуй, — согласился Берзин.

— В Европе на небольшой сравнительно территории живут сотни миллионов людей, сосредоточены огромные, накопленные веками ценности материальной и духовной культуры. В 1933 году я был уже свидетелем неслыханного варварства, когда в Берлине на площади Оперы нацисты по приказу Гитлера жгли книги. Они свозили их на машинах из частных библиотек и книгохранилищ. Вся площадь была завалена штабелями книг. Повсюду стояли штурмовики. А когда запылал гигантский костер из книг, оркестр заиграл: «Германия, Германия превыше всего…» — Глаза профессора подернулись печальной влагой, в них отражались горечь и боль. — А потом, — продолжал он, — нацисты выбросили из Цвингера в Дрездене полотна «неарийца» Рембрандта, взорвали в Мюнхене памятник Рихарду Вагнеру, а Бизе и Сен-Санса объявили расово неполноценными. Теперь у нас в Германии есть один музей — мюнхенский погребок «Бюргербрейкеллер», колыбель мюнхенского путча.

Берзин помедлил с ответом, как бы подыскивая подходящие слова, потом сказал:

— В данном случае я могу только повторить слова Георгия Димитрова: фашизм — власть свирепая, но непрочная.

— Завидую вашему оптимизму, — усмехнулся профессор. — Вам бы побывать у нас в Германии, она стала совершенно неузнаваемой. В стране царит культ силы. Печально то, что чем больше разгораются военные страсти, тем ожесточеннее становятся люди. Иссякает последняя капля гуманности, начинается торжество неудержимого вандализма. Когда в начале прошлой мировой войны мы читали о том, что разрушен музей в Лувене, или о том, что происходит бомбардировка собора в Реймсе, то это вызывало негодование и ужас. А когда сейчас разрушают исторические ценности в Испании, к этому относятся уже более спокойно.

— Ну, не скажите! — горячо возразил Берзин. — Вот вы, например, почему ринулись защищать Испанскую республику? Ведь вас и убить могут… Но вы, вероятно, об этом и не думали, когда сюда ехали. Вами владел справедливый гнев против вандалов двадцатого века, желание остановить движение темной силы, угрожающей всему человечеству. И так каждый из нас. Именно здесь, в Испании, как никогда в истории, проявилась человеческая солидарность, самопожертвование.

— Да, да! Вы правы. Я буду беспощадно бить эту сволочь! — жестко сказал профессор, и слова ею прозвучали торжественной клятвой. — Война с фашистами — это война не с людьми, а с организованным стадом негодяев…

Разговор с профессором как-то приподнял настроение Берзина. «Вот ведь, — думал он, улыбаясь про себя, — обыкновенный интеллигент и, наверное, в прошлом пацифист, но и его фашисты проняли, заставили драться. Значит, человечество на страже. «Но пасаран!»

Прибыли добровольцы и из Советского Союза. Однажды, к великой радости Берзина, к нему в кабинет ввалилась целая компания соотечественников. Среди них оказались близкие друзья, товарищи по работе: Кароль Сверчевский, Хаджи Мамсуров, Оскар Стигга.

— И вы сюда! — растроганно говорил Берзин, горячо обнимая товарищей.

— Неужели мы хуже других?! — радостно отвечали они, любовно оглядывая Старика со всех сторон, — изменился, конечно, глаза стали строже, лицо — суше. Государственные заботы!

Они были так непохожи внешне! Высокий, носатый, с лицом, изрытым крупными морщинами, ироничный Кароль Сверчевский, смуглый, черноволосый, крайне сдержанный Хаджи Мамсуров, обстоятельный Оскар Стигга.

— Вас-то мне как раз и не хватало! — возбужденно говорил Берзин, организовывая чай прямо в кабинете.

За чаем он много расспрашивал о делах в управлении, о новом начальнике Урицком.

— Умница, — единодушно ответили друзья. — Очень деловой. Как-то сразу вошел в коллектив.

У Берзина отлегло от сердца — управление в надежных руках. Помнится, на него самого Урицкий произвел очень хорошее впечатление. В нем была та основательность, которая чувствуется при первом же общении.

За чаем друзья выложили кучу новостей — всего-то месяц с лишним, как Берзин в Испании, а ему казалось, что прошла целая вечность! Он с пристрастием расспрашивал обо всем: о московской погоде, о рабочих митингах солидарности Испании, о заводской молодежи, с которой он поддерживал дружбу, и даже о том, что сейчас идет в московских театрах и в кино. Ему казалось, что он слышит гул московских улиц, ощущает знакомые запахи родной столицы…

Но вот Оскар Стигга поднял на Берзина встревоженные глаза и заговорил пониженным глухим голосом:

— Последние сведения. В миланском порту пароходы грузятся огромными ящиками, в которых упакованы отдельные части самолетов. Грузы предназначены для Испании, пароходы пойдут через Португалию…

— Самолеты? Но почему через Португалию? — встревоженно спросил он.

— Видимо, Муссолини решил оказывать помощь испанским фалангистам в обход политики невмешательства, — сделал предположение Сверчевский.

— Да, да, вполне возможно, — задумчиво сказал Берзин и зашагал по кабинету. — Значит, между фашистами существует тайный сговор, — констатировал он. — Скверно, очень скверно. Это уже не гражданская война, а война фашистов против республики. Нужно немедленно предупредить воинские части о возможных налетах авиации.

У нас есть надежные люди. Нужно немедленно с ними связаться. Я поручаю это тебе, Оскар, — обратился Берзин к Стигге. — Они должны следить за всеми пароходами, приходящими в Лиссабон, и сообщать.

— Мятежники хотят использовать Португалию как перевалочный пункт, — заметил Сверчевский.

— Боятся все-таки международного общественного мнения, заметают следы, — угрюмо проговорил Мамсуров.

Берзин рассказал им о встрече с Диасом, о том, как тот одобрил его предложение о создании спецшколы.

— Вот ты и возглавишь эту школу, — обратился он вдруг к Мамсурову.

— Это считать как предложение или как приказ? — лукаво спросил Хаджи.

— Как приказ. — Берзин серьезно посмотрел на Мамсурова.

— Есть, товарищ генерал! — засмеялся тот. — Сразу нашлось мне дело.

Поговорили о Листере, о пятом коммунистическом полке.