Преодолей себя

У Федора было радостно на душе. Он смотрел на невесту и улыбался. Впереди была счастливая жизнь. Настя поступала в институт на заочное отделение, изучала немецкий язык, хотела стать учительницей в местной школе.

Счастье, счастье!.. А вот оно и порушилось, пронеслось на вороных по снежному полю, блеснуло молнией, укатилось в неоглядную даль. Счастье! А может, оно еще обогреет его? Ведь едет домой, к жене. Настя, Настя! Знала бы ты, как Федор стосковался, как он по-прежнему любит тебя!

На железнодорожной станции было пустынно и тихо. Вокзальчик, как подметил Федор, сгорел. Стояла времянка, что-то вроде финского домика. Но местность Федор признал. Он заволновался в предчувствии свидания с родной деревней, с людьми, с Настей. На вокзальчике его никто не встречал, да и некому было встречать. Мать с отцом умерли перед самой войной, а Насте телеграмму не посылал — решил приехать внезапно.

Стоял уже поздний вечер, и сильно подмораживало. Над водонапорной башней мерцал золотистый серпик луны. Пахло морозцем, каменным углем, дымком. Эти острые запахи кольнули в сердце, закружили голову. До Большого Городца нужно было идти километров восемь. В ночную пору — путь не близкий. Но пожитки у Федора были невелики — небольшой вещмешок, да у Веры маленькая кошелка. Дорога звенела под ногами. Морозец крепчал. Стояла уже та пора поздней осени, когда все погружается в глубокий покой. Федор шел и смотрел по сторонам. Все было знакомо ему: и оголившиеся ольховые заросли вдоль канав, и сами канавы, вырытые еще в аракчеевские времена, остекленевшие первым ледком, и телефонные столбы, однотонно гудящие на ветру, и поля в полумраке ночи, чуть-чуть припорошенные первым снежком, и даже небо, лунное и звездное.

Шел Федор, и волнение распирало его, и чем ближе была родная деревня, тем все больше и больше пугала подспудная робость. Он боялся встречи с женой.

Деревня показалась за поворотом дороги, тихая, погруженная в глубокий сон. Федор остановился в нерешительности, сердце сильно и гулко колотилось.

— Пришли, — произнес он еле слышно и стал рассматривать берег речки, дома вдоль нее, за домами скотные дворы и сараи для сена.

Все было прежним и неизменным на первый взгляд, но это только казалось. На самом деле Большой Городец пострадал от нашествия. И когда он всмотрелся повнимательней, то разглядел проплешины и пустоты: дома изрядно поредели. Тещин дом был цел, и Федор быстрей зашагал, Вера спешила за ним. Подойдя поближе, заметил, что крыльцо кем-то подновлено — заменены доски настила, они были гладко выструганы и сверкали в лунном свете белизной. Дрогнуло сердце. Чья-то мужская рука здесь хозяйствовала. А что, если Настя приняла в дом другого? Потому и на письма, видать, не ответила. Эта мысль снова обожгла его, и он застучал носком сапога в дверь. Никто не выходил. Постучал еще раз, потом еще. Все замерло в эти мгновения. Каждая секунда казалась вечностью. Федор почти не дышал. Наконец, скрипнула дверь, скрипнула где-то наверху, и в сенях послышались шаги. Потом звонкий, до боли знакомый Федору голос спросил:

— Кто там?

— Открывай... Это я, Федор. — У него в горле застряли слова, и больше ничего не мог сказать. Голова кружилась, словно бы опьянел.

— Кто? — Настя, вероятно, не узнала его голоса и не открыла сразу.

— Я, Федор! — выкрикнул он неестественно громко и почувствовал, как кровь хлынула к голове, запульсировала в висках.

В сенях стояла тишина. Она все еще не решалась открыть, хотя чувствовала, что за дверью он, муж Федор Ноги подкашивались — так сильно волновалась. Овладев собой, спросила робко:

— Федя, ты? — хотя теперь уже знала наверняка, что это был он.

— Я. Открывай! Не узнала, что ль? — властно, хозяйским голосом потребовал Федор.

Щеколда стукнула, и дверь отворилась. Настя, высокая, красивая, стояла перед ним — как изваяние, как какое-то видение, словно царевна из сказки. В темноте он не заметил лихорадочного блеска ее глаз и той тревожной растерянности, которые отражались на ее лице, лишь услышал тяжелый выдох. Она подалась к нему, положила руки на плечи, запричитала:

— Федя, Феденька!.. Живой!

У него комок отступил от горла, в груди потеплело. Попытался обнять ее за шею, но она вдруг отпрянула.

— Что с тобой сделали, Федя? — Она подалась назад в испуге, увидев, что на левую руку мужа был надет черный чулочек, а правая обнажена. Настя заметила, что и правая рука обезображена. — Федя, ужель...— Она замолчала, ожидая, что он скажет.

— Я же писал, что руки покалечены. Почему не ответила?

Она стояла растерянная, молчала. Потом сказала:

— Не знала я, Федя, не знала...

— Как же так, а письма? Почему не ответила на письма?

— Не получала я от тебя писем.

В горле опять у него заломило, словно накинули на шею петлю. Сами собой вырвались горькие слова:

— Может, не нужен тебе? В обузу, калеченный?

Она молчала. Боялась сказать, что виновата перед ним. Как скажешь об этом?

Вошли в дом. Тут все было так же, как и до войны. Федор осматривал стены, потолок, печку, незатейливую мебель. Казалось, не три с лишним года назад, а лишь вчера покинул он этот дом, такой по-русски уютный, где всегда было тепло, пахло ржаным тестом, кислой капустой, солеными огурцами и еще какими-то еле уловимыми запахами кухонных приготовлений. Присев на скамейку, он как-то сразу обмяк. Дом бы не его дом, тещин дом, перед самой войной перешел сюда, а родительский продал.

Несколько минут все сидели молча за большим кухонным столом, накрытым зеленой клеенкой. Он вспомнил, что клеенку купил за полгода до войны, и вот она еще жива, но уже изрядно поизносилась — в нескольких местах была протерта насквозь. На подоконниках стояла герань, она пахла терпким ароматом и распустила два розовых цветка, тут же распушил еловидные лапки другой цветок. Как называется он, Федор не помнил; он любил цветы, когда-то для них набирал землю из-под опавших перепревших липовых листьев или в парниках и в болотистых торфянистых лугах. Федор знал в этом толк: пробовал землю на ощупь, разминал ее пальцами — покойница мать всегда была довольна сыном.

— Землю-то не меняли в цветочных горшочках? — спросил он, нарушив тягостное молчание.

— Нет. А что? — встрепенулась Настя и посмотрела на подоконник.

— Я просто так спросил, — ответил Федор, а сам хотел сказать, что земля в горшках истощала, что надо ее заменить.

Вошла мать Насти, Екатерина Спиридоновна. Увидев зятя, стушевалась, тоже, по-видимому, ждала.

— Никак Федя?! Господи! Думали, и в живых-то нет, а вот на тебе, воскрес...

Федор приметил, как она подозрительно взглянула на Веру.

Теща спросила:

— Кажись, с кралей пожаловал? И где такую красотку подцепил, в каких краях?

Федор грубо оборвал:

— Какая там краля! Сестра милосердия. Из госпиталя. Привезла меня.

— Привезла. Ах, господи! — запричитала Спиридоновна — А я-то подумала... Прости, зятек. Извини.

— Издали они приехали. Из большой дали,— начала пояснять Настя. — Ведь Федор без руки теперь.

Спиридоновна заохала:

— Изувечили бедного... Господи! Как жить-то теперича? Ой-оюшки!

— Ладно, мать, ладно. Не надрывай душу! — Настя поднялась, и Федор заметил, что она погрузнела, раздалась в ширину. Платье носит широкое, и походка грузная, степенная. А в глазах все еще испуг. Чего она испугалась? Его, Федора, боится? Или еще чего?

А Спиридоновна не унималась:

— Ждала тебя Настасья-то. Ждала. Неровен час и замуж бы выскочила...

— При живом-то муже? И замуж? Этого еще не хватало!— У Федора на щеках

заиграли желваки, и дышать стало тяжело. Он пытался унять в себе волнение и не мог.

— Все думали, что тебя и в живых-то нет. Пропал...

— Почему пропал? Почему так думали? Похоронку, что ль, получили?

— Нет. Похоронки не было, — спокойно ответила Настя. — Блинов Геша вести страшные привез. Сказал, что погиб...

— Так, значит, Гешка. Ах, вон оно что! Теперь понятно. А я всем смертям назло жив остался. Живой! Видите, живой!